Опасения егерей
Деревня Тренькино, куда мы намеревались попасть, осталась в стороне. Собственно, смотреть там было нечего: как сказал Мылов — ни одной избы. Никто не встретил бы нас на перевозе, не проводил бы к постоялому двору, не угостил бы чайком. Селение вымерло. Последние жители съехали в Черемухово, а кто подался и в иные края.
После Тренькино следующую остановку на пути в Ивдель ямщики делали во Всеволодо-Благодатском. Это село было основано в 1824 году князем Всеволожским, тоже намеревавшимся построить здесь медеплавильный завод, но прибыльней оказалась добыча золота. Всеволод Андреевич оставил своим сыновьям, Александру и Никите, солидное состояние. В числе прочего они поделили и Заозерскую дачу на Северном Урале. Южная часть, со Всеволодо-Благодатскими приисками, отошла Александру, северная, с Ивделем и не менее богатыми золотом землями, — Никите.
Во Всеволодском я раньше бывал, приезжая порыбачить на окрестных, удивительно красивых озерах: Светлом, Нижнем, Верхнем, Диком. Они соединены меж собой протоками, и само село располагалось как бы в центре образованного водой круга. Дома были разбросаны по склону высокой горы, с которой хорошо просматривался Денежкин камень, Журавель-камень, отроги Уральского хребта. Сохранилась в селе и деревянная церковь, построенная бывшими владельцами золотых приисков. В этой церкви раньше был клуб, и, помнится, однажды, в далеком детстве, мы, будучи пионерами, давали здесь шефский концерт для местных жителей. Но вот пожить в селе хотя бы денек, приглядеться ко всеволодским дворам, побродить от дома к дому, поговорить с людьми все как-то не приходилось. И спроси меня хоть одну фамилию из тех, кто тут сумерничал, я бы растерялся.
...Подворье лесника Сапаева выделялось среди других своей основательностью: Крепкий пятистенок с высокими ставнями, мощный заплот, тесовый некрашеный забор. На стук железного кольца в воротах показался сухонький мужичок небольшого роста, с дымящейся сигаретой в заскорузлых пальцах. Ему, вероятно, уже позвонили из конторы лесхоза, потому как первое, что он спросил:
— Где ж вас носило?
— Путешествовали, дядя Саша! — с ухмылкой буркнул шофер, поведя бровями в нашу сторону. — Будку-то куда будем сваливать?
— Вези к конюховской.
От нечего делать я пошел вслед за машиной, свернувшей за угол. В конце огорода стояло несколько деревянных амбаров, крытых почерневшим от дождей тесом. Заглянул в окно одного из них. Посреди амбара прямо на полу были свалены в кучу серые еловые шишки, в углу виднелась беленая печка — догадался, что это сушилка; в деннике, судя по выветрившемуся помещению, лошадей давно не держали, хотя на задах огорода высились стожары двух больших стогов доброго зеленого сена — скорее всего, для коров. Шофер поднял кузов, и железная будка с шумом сползла в траву.
— Оставь так! — сказал лесник.
Машина дернулась вперед, второй конец будки грохнулся оземь. Володя, не глуша двигатель, вылез из кабины и взглянул на часы. Пора было возвращаться в город. Но почему-то уезжать из Всеволодо-Благодатского не хотелось.
— Слыхал, у вас тут заповедник «Денежкин камень» опять воссоздали?— спросил я лесника.
— Есть такое дело.
— А где контора?
Сапаев повернул голову в сторону заходящего солнца.
— Вон, видишь, сосны у церкви?
— Вижу.
— Ступай улицей, как поравняешься с соснами — бери вправо, в проулок. Под лесом и будет ихняя изба.
Отпустив машину, мы с Евгением Павловичем направились в контору заповедника, решив, что вернемся домой рейсовым автобусом. Я с любопытством разглядывал старые, почерневшие дома по ту и другую стороны широкой улицы. Никого из людей не было видно, словно село вымерло; изредка где-то полаивали собаки и глуховато позванивали ботала пасущихся на лугу коров. Зная привычку таежных жителей не показываться на глаза первому встречному, я понимал, что из каждого двора за нами сейчас внимательно наблюдают, потому старался держаться степенно, с достоинством. Мылов напомнил, к кому из здешних старожилов не мешало бы заглянуть, но прежде хотелось найти нового директора заповедника, о котором оба были наслышаны: что, мол, больно круто взялся за браконьеров и выступил против разработки медного месторождения на Шемурском хребте, чем вызвал немалое недовольство и властей, и обывателей. С закрытием бокситового рудника Шемур мог бы еще не один десяток лет кормить оказавшихся без работы шахтеров. Но какой ценой? Строительство горно-обогатительного комбината в четырех километрах от заповедной зоны нанесло бы серьезный урон природе.
«А нюх у Походяшина на медь был еще тот, — подумал я. — Раз на Воскресенке рудник поставил, то наверняка и дальше людей посылал. Возможно, и на Шемуре шурфы били, только вот силенок у купца не хватило застолбить тот участок...»
Директор заповедника Михаил Секерин оказался совсем молодым человеком: невысок, худощав, стеснителен. Вид его совсем не вязался с образом «бунтаря», строптивого хозяина тайги. И застали-то мы директора за довольно прозаическим занятием: составлением гербария диких цветов. Он пожал нам поочередно руки и, как бы извиняясь, показал на сухие былки:
— Никогда не думал, что найду на севере ланею... Да еще в хвойном лесу! Вот, смотрите, — бело-розовые лепесточки... А рядом — грушанка, типа ландыша. Понюхайте, как пахнет!
Аромат действительно был тонким, терпким — дышал бы и дышал им, наслаждаясь и паря от внезапно охватившего душу возвышенного чувства.
— А что это за растение? — потянулся я за розоватым соцветием.
— Горец.
Михаил стал перебирать свою коллекцию, осторожно перелистывая странички:
— Это ветренница пермская, в народе ее называют подснежником, — цветет в мае. А это белый колокольчик, а это кислица, заячья капуста... Тут столько редких трав и кореньев. Жалко, если повытопчут эдакую красоту.
— Споры вокруг Шемура не утихли? — поинтересовался Мылов.
— Уж дорогу туда ведут, — нахмурился Секерин. — Всех поднял, проект послали на экспертизу в Госкомприроду. Будет ли толк? Медь на Шемуре залегает неглубоко, думают брать ее открытым способом, а при карьерной разработке, сами знаете, вокруг пустыня будет. Велика опасность загрязнения воздуха цинком, кадмием, селеном, другими тяжелыми металлами. Как следствие этого — отравление почв, растительности, подземных вод. Шемур находится как раз на водоразделе Уральского хребта, значит, всю эту грязь реки понесут как в Европу, так и в Сибирь. Объясняют, что, мол, построили отстойники для сбора токсичных сбросов. Так ведь это тоже небезопасно! Вспомните, как рвануло в Крыштьме! И вообще, что делать с прудами-накопителями в будущем? Никто на этот вопрос не может дать ответа. И еще! При проведении дренажных работ и осушении карьеров произойдет, как предупреждают ученые, понижение уровня грунтовых вод — возникнет так называемая депрессивная воронка размером в десятки квадратных километров. Все вокруг вымрет! Меди тут, меж тем, не так уж богато: на тридцать-сорок лет. Что делать потом с горно-обогатительным комбинатом? Очень сомневаюсь, что в будущем встречу в тайге ту же линею или грушанку! Американцы, читал, завидуют нам: дескать, в России еще сохранились заповедные места, где можно изучать дикую природу, — на Западе все земли скуплены частными лицами и туда посторонним не сунуться. Похоже, так оно будет и у нас...
Секерин осекся на полуслове, в его глазах мелькнула другая мысль:
— А ведь вы небось голодны?
— Да не отказались бы от чайку, — признался я, чувствуя, как сосет внутри, ведь за день мы ничего не ели.
— Тогда пошли чистить картошку.
Дом директора, срубленный из добрых сосен, еще не успел почернеть от дождей и снегов, внутри приятно пахло смолой, травами. Беленая русская печь с полатями, самодельный обеденный стол, широкие некрашеные скамейки, полочки с книгами...
— Обживаемся на ходу, — пояснил Михаил. — Все своими руками приходится делать — нанимать плотников не на что. И заповедник охраняем, считай, бесплатно. Хорошо егери подобрались понимающие — не ропщут. Надеемся, что государство все-таки вспомнит о лесной охране. Раньше вот лесников лошади выручали, мы же теперь больше пеши ходим. Один старенький «уазик» остался. Получили какие-то деньги — потратили на компьютер, без него сбор научной информации немыслим. Между прочим, жена моя, Анна, сейчас на учебе в одном из американских университетов— что-то вроде обмена опытом. Мечтает составить компьютерную геоинформационную карту нашего заповедника на базе данных американских спутников.
— Это кто же такие данные ей предоставит? — усомнился я.
— Понятно, она свою идею американцам не открывает. Те, наоборот, заинтересованы выудить информацию как раз о нашем заповеднике. Анна писала, что ее научный руководитель, побывав в Сибири и на Урале, ахнул: «вы, русские, погубите и себя, и других, если так варварски будете изживать леса». Я согласен с этим. Что можно сказать в оправдание, когда вокруг того же Всеволодского — горы гниющей древесины. То же самое на любой пилораме, на любой делянке, любом лесоскладе. А реки? Во что превратился Шегультан, когда в него спустили Сосьву? На карте теперь обозначена территория как «сухое русло реки Сосьвы». Мне, например, страшно от таких географических названий...
За разговором незаметно на столе выросла горка очищенной картошки. Михаил сполоснул ее в холодной колодезной воде и поставил в кастрюльке на электроплитку.
— Убедить людей нынче трудно, — продолжил директор. — Недавно спорил с туристами из Челябинска. Они смотрели на меня как на идиота: «Разве вы не понимаете, что заповедники открываются исключительно для захоронения химических и ядерных отходов? И если «Денежкин камень» еще не обложили военными базами и ракетными установками, то, будьте уверены, военные скоро придут. Что мы, слепые, не видим бетонных дорог, ЛЭП, газопровод? Или вы тут все дураки, или у вас под курткой погоны офицеров ФСБ...» Обозлены, что мы перекрыли туристические маршруты, и не хотят слушать, что природе нужны покой и тишина.
Границы заповедника сейчас в половину меньше прежнего, закрытого в свое время по указанию Хрущева. Издавна со стороны Пермской области на нашу территорию выходили лоси — на западном склоне хребта выпадают большие снега, зверю трудно достать корм, он и тянется к вырубам. А летом донимает гнус, единственное спасение — залезть в болото. Эти традиционные пути миграции животных сейчас перерезаны. Мы не пускаем браконьеров в лес, а в соседней области — ходи с ружьем свободно, охота на лося не запрещена. Писал и губернатору, и депутатам — никакого действия!
Однажды добрался до Кутимского болота — истока реки Кутим. Чистейшая вода в кругу окрестных гор, любимое место отстоя лосей в комариную летнюю пору. Много молодняка, не зря его еще называют лосиными «яслями». Тропы от копыт. С караульной сопки, глядя в бинокль, насчитал больше сотни лосей. Потом решил подойти поближе. И что увидел? Здесь, в истоках Кутима, в воде лежали кучи останков животных. Гибли ли сами (что маловероятно), били ли их с вертолетов — кто знает? Но больше поразило другое: следы траков вездеходов. Все болото ими перерезано. Очень просто бить зверя в таком открытом месте — загнал в трясину и лупи. Вот до чего додумались! Как бороться с этим, скажите?
А еще промысловики дурят, обложили капканами, считай, весь заповедник. Что им стоит на пять—десять метров пересечь границу? Да ничего. За каждым ведь егеря не поставишь. И поймаешь браконьера, ему от штрафа убытка мало — на пушнине гораздо больше выручит. Сколько наших избушек в тайге сгорело! Думаете, случайно? Ну да, нам не привыкать к жесткому обхождению...
Михаил взял со стола нож и, подойдя к плитке, проткнул один из клубней: сварились ли?
— По-моему, готова.
Опрокинутая в глубокую миску и приправленная коровьим маслом картошка вызывала дикий аппетит. На столе появились свежие огурчики, квашеная капуста, домашнее сало.
— Садимся, — пригласил к обеду (или, точнее, к ужину) Секерин. — Как говорится, чем богаты, не обессудьте.
И опять потекла беседа. Директор заповедника, по-видимому, был настолько озабочен проблемами своей службы, что казалось, эти мысли не отпускают его ни на минуту. Несколько раз Михаил вставал из-за стола, уходил в другую комнату и возвращался с кипами писем. Читал их вслух, возмущался, недоумевал. Нам даже неудобно было при этом жевать, тянуться ложками к тарелкам. Здесь же, за ужином, выяснилось, что часа через два в тайгу отправится машина с продуктами для егерей, несущих дежурство в своих обходах.
— Вы видели когда-нибудь избы, из которых растет лес? — спросил Секерин, поворачиваясь ко мне.
— Как это? — не сразу сообразил я, о чем идет речь.
— А вот так, улица из десятка домов, и внутри срубов — березы и ели.
— Небось бывший поселок спецпоселенцев? — подал голос Мылов.
— Говорят, так.
— А где это?
— На Шарпе, рядом с избушкой нашего егеря, куда и пойдет машина.
— Может, съездим? — посмотрел я на Евгения Павловича, стараясь уловить выражение его глаз.
Мылов, не задумываясь, кивнул головой в знак согласия:
— А свободные места найдутся?
— Машина пойдет, считай, пустая, — ответил директор. — В ночь же и вернетесь.
— Значит, решили? — еще раз обратился я к Мылову.
— Очень даже любопытно. Между прочим, я записал воспоминания одной женщины — Клавдии Прокопьевны Распутиной (Ячменевой), — которая жила в то время на Шарпе. Приедем домой, покажу...
У нас оставалось еще часа два, чтобы поговорить с кем-нибудь из всеволодских старожилов. Спросили, где дом Василия Афанасьевича Сапегина. И вот стучим в высокие ворота. Во дворе залаяла собака. На шум вышла женщина средних лет, объяснили ей, с какой целью наведались.
— Проходите, — пропустила она нас в сени. — Только что вам дед расскажет-то? Ему ведь восемьдесят четыре годочка!
Для своих лет Василий Афанасьевич выглядел неплохо: сам передвигался по комнате, хорошо слышал, даже еще мог читать без очков. Он долго смотрел на нас испытующим, колючим взглядом, не торопясь начинать разговор, и, лишь успокоившись и поняв, кто мы такие, потихоньку разговорился. Но с чего начал?
— Отец у меня был в революционерах. Умирая, просил написать: «Революционер Афанасий Алексеевич Сапегин».
— Да не буровь ты, кто его гуртал в революционеры-то? — прервала старика женщина, приходившаяся ему дочерью. — Сочувствовал красным, и все. Счас это вообще неважно — советской власти уж нет!
— А за что ж тогда отца расстрелять хотели?
— Ну не расстреляли же.
— Ты лучше помолчи, много знашь, — резко одернул дочь Василий Афанасьевич. — Хорошо, урядник, Вотинов Николай Степанович (он был наш свояк), подслушал разговор в волостном управлении при приходе белых и прискакал на лошади в Сольву: так, мол, и так, Афанасий Алексеевич, поберегись!
— Вы на Сольве жили? — спросил Мылов.
Сапегин напрягся так, что на лице его проступили под кожей кости (ему было трудно сразу переключиться с одного на другое), после длинной паузы он ответил:
— Да, золото мыли...
— Странно: урядник и предупредил?
— Разные были люди... Волостной старшина Серебров, сказывали, кулаком стучал по столу: «Расстрелять Сапегина!» А плотник Горошников, член комбеда, возразил: «Расстреляем, а что будем делать с детьми?» Отстояли. Так-то...
Он многозначительно посмотрел на дочь, давая понять, что остался при своем мнении. Жизнь научила его быть осторожным, лучше десять раз поклониться власти, чем навлечь на себя беду. Так же думали и другие, насмотревшись на чужое горе.
— На золоте сидели, а домишко у вас не ахти... — повел я глазами по старым стенам.
— А у кого тут хоромы? — встрепенулся Сапегин, выпростав жилистую шею из воротника рубашки. — Разве у лавочника Рогалева дом был попросторней? Да у Петра Ильича Шаталина (тот торговал керосином), ну еще у мучника Горбунова. Остальные высоко не забирали — мошна не позволяла. Что с того, что золотишко чрез пальцы текло? Мы ведь и ведать не ведали, сколько его намывали. Боны дадут, и тому рады-радешеньки — есть на что хлеба купить. Другие с голоду мерли.
— Один бон — это много? — поинтересовался Мылов.
— Тридцать рублей.
— И сколько за месяц причиталось?
— Восемнадцать бонов.
— Ну и что можно было на них купить?
— Скажем, мешок крупчатки. Стоил одиннадцать бонов. — Старик выжидающе уставился на Евгения Павловича: какая будет реакция?
— Не густо... — заерзал на табуретке Мылов. — А ведь работа не из легких?
— Я ж говорю, что не до богатства было, — продолжил Сапегин. — Лишь бы выжить... Вот стоим — один человек у люка, двое на важгере, орудуем день скребками. Вода промывает породу — шлихи оседают, совсем мелкое золото собирали ртутью, выжигая в совочке.
— Ртутью? — вырвалось у меня. — Это ж вредно...
— Кто знал, что вредно? — вздохнул старик. — Видишь, до скольких лет дотянул! Вам того же желаю.
Мылов бросил взгляд на стенные ходики. Надо было поторапливаться. Мы встали из-за стола и, попрощавшись с хозяевами, поспешили в контору заповедника.
Автор
Тема: По ивдельской дорожке... (Александр Арцибашев) (Прочитано 9671 раз)