Добро пожаловать, Гость. Пожалуйста, войдите или зарегистрируйтесь.
Не получили письмо с кодом активации?

Имя пользователя: Пароль:

Автор Тема: По ивдельской дорожке... (Александр Арцибашев)  (Прочитано 6535 раз)

Partizan

  • Global Moderator
  • Newbie
  • *****
  • Сообщений: 108

Прочитал - очень понравилось!
Надеюсь автор не будет против.

Александр Николаевич Арцибашев родился в 1949 году на Северном Урале. в литературе всерьез заявил о себе как публицист (очерки о русской деревне — «наш современник», «Москва»). Первая книга — «Дождаться яблоневого цвета» (М.: Советская Россия). Роман «Крестьянский корень», повести «Стаканчики граненые», «Прости, отец», «Бриллианты Шаляпина», рассказы выпускались различными столичными издательствами. лауреат премии им. Н. Островского. Секретарь правления Союза писателей России.
Записан

Partizan

  • Global Moderator
  • Newbie
  • *****
  • Сообщений: 108
Re: По ивдельской дорожке... (Александр Арцибашев)
« Ответ #1 : Апрель 04, 2014, 12:08:29 pm »

Память о лесном кордоне
Старый Ивдельский тракт выходил из Верхотурья и, петляя меж горных валов и цепей пропастных болот, шел через Богословск, Петропавловский завод и далее сплошь насупленной тайгой, изредка прерываемый каменистыми речушками, строго на север, к бывшим Всеволожским золотым приискам. меня интересовал лишь небольшой отрезок дороги от Старо-Кальинского кордона до деревни Тренькино (один ямской прогон); если даже идти пеши, за день можно было обернуться в оба конца. Но все как-то не получалось осуществить задуманное. То был слишком мал — боялся один соваться в тайгу, в послевоенное время на дороге озоровали беглые заключенные; то уехал учиться, потом затянула работа, навалились семейные дела, а мечта меж тем все эти годы гнездилась в душе: нет-нет да и вспоминал о старом тракте.
До Старокальинского кордона (огромный домина из кондовых почерневших лиственничных бревен, тесовые высокие ворота, просторный двор с сенниками и конюшнями) еще добирались в детстве с дружками; хорошо помню жестянку на углу конторы с надписью — «Саламандра». Что за «Саламандра», никто не мог объяснить. Это уж потом узнал: было такое страховое общество на Урале, страховало лесные кордоны от пожаров.
При мне на Старой Калье жил последний лесник. Той строгости, что была прежде, уже не чувствовалось: и в лес ходил кто попало, и зверя били без оглядки, и тайга дымила не каждое ли лето. И сам кордон вскоре сгорел, так и не дознались, по какой причине.
Жалко было этот кордон. Уж больно в живописном месте он располагался. Постройки — на крутом угоре, ниже широкая поляна, а на задах прозрачная речка с хариусом. Бывало, поднимешься трактом из таежного распадка и сразу улавливаешь нюхом жилье — хлеб ли пекут, картофельную ли ботву жгут; если сенокосная пора, от сбитой литовками травы на всю округу исходил такой аромат, что дыхание перехватывало! Просто так из двора не отпустят, хозяйка угостит молочком и печным пахучим хлебом (молока не жалели, коровы давали его в день по два-три ведра), или пей квас из ледника, тоже своего, домашнего приготовления; хочешь — ночуй (летом на сеновале, зимой на печи). Словом, гостеприимной была лесная заимка.
Тракт заглох вскоре после войны. На восточном склоне Уральского хребта нашли бокситы, стали строить шахты, и дорога, по которой ездили прежде в Никито-Ивдель, оказалась в стороне от рудника. Чтобы не петлять, вдоль горных отвалов пустили новую трассу. Через Старую Калью продолжали ездить разве что на покосы да еще в несколько глухих, умирающих деревенек: Мостовую, Воскресенку, Тонгу, где когда-то жили золотари и охотники. Гаревая дорога, отсыпанная сизым ноздреватым шлаком (видать, еще с походяшинских заводов), какое-то время держалась, сохранялись кюветы, обочины, бревенчатые слани, но потом потихоньку стала зарастать кустарником.
Несколько раз я пытался осилить путь в одиночку, дойти хотя бы до Мостовой. По сухой колее шагается споро, встречаются ягодники, грибники, рыбаки (оно как-то веселей с людьми в сузёме), но вот спустишься с увала в понизь, начнет хлюпать под ногами, подвинутся к самому лицу заросли лозняка — и начинаешь озираться: вспомнишь, что не так давно мужики где-то тут видели медведицу с медвежатами, а до этого рассказывали страшную историю про рысь, задравшую охотника; на этой дороге можно было столкнуться и с отшельниками из старообрядческих скитов (такое тоже случалось). Сквозит северком по стволам деревьев, поскрипывает где-то над головой; чем дальше идешь, тем больше мрачных дум. Еще сопка, еще распадок. Наконец кирзовые сапоги хватанут холодной липкой жижи — и все: останавливаешься, выжимаешь портянки и говоришь сам себе: «Надо поворачивать, куда с мокрыми ногами идти? В следующий раз выберу день посуше».
Что тянуло меня на эту дорогу? Размышляя над своей странной мечтой, я никак не мог объяснить себе: почему именно Ивдельский тракт? Ладно бы, путь лежал на юг — туда, где хоть ненамного, но потеплей (долгие зимы страшно надоели!), а то ведь предстояло забраться еще дальше в северную глушь. Уже позже побывал во многих других таежных урочищах: на Кутиме, Шегультане, Сольве, Даньше... А старый тракт по-прежнему не давался, пугал недобрыми предчувствиями и какой-то страшной тайной.
Однажды случай свел меня с внуком бывшего лесника Старокальинского кордона Евгением Павловичем Мыловым. Его дед, Михаил Всеволодович Ермаков, поселился на лесной заимке еще в царское время. Понятно, хорошо знал окрестные леса, многое видел, слышал и наверняка рассказывал детям о прошлом. Служил долго, даже с приходом советской власти оставался на своей должности.
Сам Мылов уже был пенсионером, в свободные часы предавался чтению исторических книг и занимался краеведением. Не единожды читал его заметки о таежных деревеньках в районной газете. Грузноватый, широколицый, добродушный, Евгений Павлович с первых минут знакомства расположил меня к себе. Выяснилось, что еще жива его мать, Татьяна Михайловна, — девяноста пяти годков. Решил навестить их. Они жили в старой части Североуральска, за железнодорожным переездом, на пути в Покровский рудник.
Стучу в тесовые ворота. Под сараем залаяла собака, скрипнула в сенцах дверь, и в притворе появился Мылов.
— Проходите в избу, на собаку не обращайте внимания, это она для порядку звонит, — улыбнулся Евгений Павлович.
В просторной передней — круглый стол, покрытый цветастой клеенкой, высокие стулья, старый диван — очень простая обстановка, я бы сказал, даже чересчур скромная для горняка (Мылов раньше работал в шахте).
— Мама! — отодвинул занавеску в соседнюю комнату Евгений Павлович. — У нас гость, выходи, познакомлю.
Зашаркали по полу тапочки. В дверях появилась сухонькая старушка с востроносым лицом, опираясь на руку сына, села у печки. Она почти ничего не видела, однако, судя по напряженным морщинкам на впалых щеках, чутко прислушивалась к каждому слову.
Народ таежный пуганый, разговорить кого-либо трудно.
— Чего уж ворошить дальшее! Жили да прожили, все старое забыли...
— Ну что-то осталось в памяти, — осторожно направляю ее мысль, даю возможность собеседнице пообвыкнуть.
— Мама, расскажи, откуда вы приехали сюда, — помогает мне Мылов.
— Корень наш во Всеволодо-Вильне. Ты же знаешь! Дедушка в заводе мастером был...
— А как на Старую Калью попали? — спросил я.
— поначалу осели на Даньше — у золотарей... Год ли, два там пожили, и тятю перевели на кордон в Старую Калью.
— Стали жить наособицу?
— Почему наособицу? Такмо же среди людей. В конторе у нас телефон был, почта трактом ходила — знали все, что деется в миру. Отца сперва поставили кладовой заведовать: продукты рабочим выдавал и лес принимал. В лесниках тогда был Евгений Лаврентьевич Волков. Как сейчас его вижу — высокий, строгий, в большущих яловых сапогах. Лесу в то время много валили, сплавляя по речке, но Боже упаси бревно уворовать! И саморуб не дозволяли. Это уже ближе к революции порядки нарушили, сами себе приказчиками стали, а до того строго следили за тайгой. И тракт был трактом. Бывало, народится малец — привяжут его полотенцем к спине и несут в Петропавловскую церковь крестить. С утра уйдут — к обеду дома.
— Сколько же детей у Михаила Всеволодовича было?
Татьяна Михайловна, загибая пальцы, принялась перечислять:
— Первой народилась Шура, потом Люба, за ней Нюра, Константин, Николай, Владимир, Мария, Елена, Надежда, а последней уж я.
— И как венчались — помните?
— А как же! Запряг батюшка пегого жеребца, и поехали в Петропавловское. В церкви — обряд, трижды вокруг аналоя обошли, крест целовали. Потом с гостями домой.
— Пировать?
— Бражку пить. Тогда водка дорого стоила, продавали ее четвертями под сургучом — не каждому она была по карману. А нам, девкам, кренделей бы и чаю! Помню, в кладовой связки висели верхи: румяные, хрустящие, запашистые... А сахар хранили в железных банках — головками, отколешь кусочек щипцами и вприкуску пьешь с чаем. Я, бывало, все у окошка этак сижу, на дорогу поглядываю: не едет ли кто? По тракту возили руду с Воскресенки на медеплавильный завод. Лошадей запрягали в «колышки» — телеги такие были о двух колесах, — в каждую грузили с кубометр породы. Чтобы эту тяжесть протащить по тайге, дорога должна была быть справной. Потому определяли смотрителей, зимовья ставили. Одно время, знаете, лошадей погубили. Было это сразу после революции — то ли в семнадцатом, то ли в восемнадцатом году — упустили лето с митингами, так сена и не накосили. Пришла зима, а кормить коней нечем. Выпустили, бедных, со двора в лес, оне там и сгинули... Еще помню, как князь Вяземский с белыми трактом шли. Ночевали в Петропавловском, в доме главного лесничего. Настелили солдатам простыни на соломе и так на полу, один к другому вповалку спали. Бабы еле управлялись пельмени стряпать. У нас, в Старой Калье, князь только чай попил, никого не тронули, с полчаса, может, и побыли, сели на лошадей и подались во Всеволодо-Благодатское. А вот там будто бы кого-то из активистов расстреляли. Почтаря, что ли? Запомнилось еще: Анна-умная тогда учудила! Во Всеволодском жила вдова, тронутая рассудком. Зимой, бывало, голышом по снегу бегала. А отчего «умная»? Если в дом заходил нехороший человек, она убегала в баню и там раздирала себя ногтями до крови. Вроде так знак давала: худой человек. И пошло по селу: Анна-умная. Так вот, когда колчаковцы пришли, она их ласково «папами» стала величать, те только похмыкивали в ответ. Заявились же красные — Анна им фигушки в нос. Беда! Да, каких только страстей не насмотрелись мы на этом тракте! В тридцатом году али еще ранее кулаков с семьями сюда высылали. Кругом по тайге спецпоселки стояли. И старики, и дети — все гурьбой в бараках жили, но ни они к нам, ни мы к ним не имели права хаживать: коменданты за этим строго следили и наказывали жутко, если нарушали этот порядок. Люди помирали с голоду, помочь было им нельзя. Однажды зимой трактом шла девушка из одного такого поселка. Видать, устала. В Шебардинской ляге* притулилась к елке да так и замерзла! Нашлись варнаки, сунули ей в руки огрызок метлы. Это ж какое сердце надо было иметь. День ли, два скрюченная от мороза покойница у дороги стояла, пока добрые люди не схоронили...
Татьяна Михайловна умолкла, по всей видимости, притомившись от разговора. Мылов чувственно развел руками и увел ее в спальню. Пришло время уходить и мне, на дворе уже смеркалось. Прощаясь с хозяином у ворот, я обронил, что назавтра собираюсь сходить в лесхоз и попросить у главного лесничего машину, чтобы съездить на Старокальинский кордон. Удастся — добраться по тракту до Тренькино.
— А меня не возьмете? — робко попросился Мылов.
— Неужели поедете? — удивленно взглянул я на него. — Это же сколько трястись по кочкам...
— Больно охота, Александр Николаевич, еще разок посмотреть на родные места.
Он улыбнулся, застенчиво опустив взгляд под ноги, как бы извиняясь за свою просьбу. Мне, признаться, одному было бы скучно в дороге, и я тут же ответил:
— Ждите поутру.
Записан

Partizan

  • Global Moderator
  • Newbie
  • *****
  • Сообщений: 108
Re: По ивдельской дорожке... (Александр Арцибашев)
« Ответ #2 : Апрель 04, 2014, 12:10:46 pm »

Роковое невезение
Контора лесхоза находилась на самой окраине города, за мостом через речку Колонгу. На этом месте два с лишним века назад стоял медеплавильный завод, с которым было связано немало легенд. По другую сторону реки, на высоком берегу, виднелась двухъярусная церковь, только что реставрированная после многих лет запустения. Дома вокруг в основном были старые, изрядно покосившиеся, поведенные, а улицы почему-то пустынные.
Главного лесничего застал в рабочем кабинете говорящим по телефону. По тону разговора понял, что он с утра уже взвинчен и потому подумал, что вряд ли согласится с моей затеей.
— Дело непростое, — выслушав меня, нахмурился лесничий. — Сидим без зарплаты, в долгах. Заправить машину — почти неразрешимая проблема. Государству наплевать на лесную службу, дескать, выкручивайтесь сами. А как? Лес продавать? За это, если узнают, накажут. Уволить лесников? Совсем порядка в тайге не будет. Справляем самую необходимую работу.
— А попутно с кем-нибудь? — без всякой надежды вырвалось у меня.
Он на какое-то время задумался, глядя через окно во двор, где у разбитой техники возились перепачканные машинным маслом слесари, потом, повернувшись ко мне, выдохнул всей грудью:
— Ладно, помогу. Лесник из Всеволодского давно просит привезти сторожевую будку. Пожалуй, откладывать некуда.
Мы вышли на улицу. Лесничий подозвал одного из водителей — грузноватого, приземистого мужчину лет сорока с помятым, красным лицом.
— Володя, у тебя машина в порядке?
— Пока фурычит, — ответил шофер.
— Тогда грузи будку Сапаеву, поедешь во Всеволодское. Только придется завернуть на Старую Калью.
— Это зачем?
— Так надо. Вот тебе попутчик.
Шофер недовольно сдвинул брови и косо посмотрел в мою сторону. На погрузку будки из полосового железа ушло не менее часа. Рабочие не торопились, да и у водителя, похоже, не было желания отправляться в дальний рейс. Он долго ходил вокруг своего «Урала», все что-то подлаживал, подкручивал, не обращая на меня никакого внимания, и наверняка нашел бы повод не ехать, но, видимо, пораскинув умом, решил не злить начальника: уволит с работы — куда еще устроишься в этой глуши?
выехали, когда солнце припекало. В июле на Урале обычно жарко, это в августе погода резко меняется, на бруснику и голубику выпадают заморозки, в сентябре нередко и снежок пролетает, а в межень лета — духота, в тайге и комарья, и мошки навалом, клещи опасны. Но про себя решил, что потерплю.
Неподалеку от вокзальной площади попросил водителя свернуть в проулок к дому Мылова. Евгений Павлович, по всей видимости, давно меня поджидал. Приветливо заулыбался, поправляя кепку на голове, и довольно легко взобрался в высокую кабину.
Он оказался хорошим рассказчиком, слушать его было необычайно интересно. Казалось бы, тяжелая работа в забое, семейная неустроенность (жены у него не было), материальные затруднения должны были превратить этого человека в мрачного и насупленного, как и большинство людей, сломленных жизнью на севере. Нет, Евгений Павлович выглядел вполне счастливым, вся его внешность излучала доброту и великодушие.
— В этих местах до рудознатцев одни вогуличи жили, — поглядывая в окно, рассказывал он. — Ближайшее поселение Верхотурье — в двухстах верстах, там — воевода, стрельцы, таможенные целовальники, ямщицкая гоньба, торговые лавки... А здесь — приволье, непуганое зверье, речки с хариусом. Тишина. Нескоро добрались царские слуги до вагрантских юрт, только в 1714 году Тобольский митрополит Филофей окрестил несколько семей иноверцев, и вогулы стали платить государю ясак. Не всех сразу удалось подвести к шерти* — кто-то не захотел служить царю, кто-то по-прежнему верил шаману, кто-то опасался, как бы не обманули. Народ неграмотный, доверчивый — словно малые дети, за безделушки отдавали соболей, куниц, песцов. Платили ясак и царю, и воеводе, и стрельцам, и еще Бог знает кому!
Среди вогуличей были и пытливые, сообразительные. Когда стали искать медную руду, именно они указали на богатые месторождения. Так случилось и с постройкой Петропавловского завода. В середине восемнадцатого века бродил по Северному Уралу верхотурский разночинец Григорий Посников, искал слюду и точильный камень. Знакомый вогул привел его на речку Колонгу и показал россыпь «зеленого» камня. Проба дала фантастический результат: в руде оказалось чуть ли не двадцать процентов меди! У Посникова, понятно, денег на строительство завода не было — уступил рудник оборотистому купцу Максиму Походяшину. А вот тот-то сумел развернуть дело широко, став одним из богатейших заводчиков. Построил не только Петропаловский, но еще и Богословский, Николае-Павдинский заводы, дававшие треть всей меди России.
Для сравнения: Екатерина II собирала тогда доходов со всего государства двадцать восемь миллионов рублей, а у Походяшина годовой доход составлял шестьсот тысяч. Представляете?
Конечно, это богатство было нажито каторжным трудом крепостных крестьян, которых пригнали в наши места из Чердыни. Четыре с лишним тысячи человек. Большинство из них тут и сгинуло. Дороги к заводам не было, Походяшин пробил через Уральский хребет — болота и гари — узкую тропу, и каждую зиму эти несчастные вынуждены были отправляться пешком к заводчику. В один конец — 150 верст. По весне — столько же назад, домой: пахать, сеять. Сколько их замерзло в снегах, умерло от голода, болезней! Кто обращал на это внимание? России требовалось много меди. Любой ценой...
Слушая Мылова, я смотрел на синеющий вдали горный перевал и пытался мысленно представить картину прошлого: вот продираются через тайгу чердынские мужики — не налегке, а с домашним скарбом (чугунами, ухватами, топорами, лопатами, кайлами) — в поводу ведут коров (у вогулов молока и маслица не разживешься), лошади тащат сани с зерном, сеном, скобяным товаром... И те, и другие выбиваются из сил, обливаются потом, а отдыхать некогда — чуть переведут дух у костров и дальше. Вместе со взрослыми шли в заводские работы и дети. Каково было родителям смотреть на голодных и оборванных чад!
Меж тем лесхозовский «Урал» съехал с бетонки и запылил краем поселка Калья по отсыпанной бурой щебенкой лесовозной дороге. Машину сильно затрясло, пришлось крепко уцепиться в поручень, чтобы не удариться. Водитель все это время упорно молчал, никак не реагируя на наш разговор. Неприятно громыхала в кузове железная будка: «Зачем она понадобилась всеволодскому леснику?»
Вскоре подъехали к своротке на Старо-Кальинский кордон. За мелколесьем проглядывал тихий пруд, отражавший небесную синеву и верхушки деревьев. Чуть дальше виднелась Плотина, покрытая красным налетом (от бокситовой руды). Переехав эту Плотину, можно было оказаться на нашем покосе, куда меня каждое лето забирал с собой отец ворошить сено. Взгрустнулось. Вниз по речке Калье (в переводе с вогульского языка — «березовая речка») мы, пацанами, сплавлялись на плотах. Берега ее были усыпаны кустами жимолости, смородины, черемухи — ешь сколько хочешь вкусные терпкие ягоды; в речке — полно рыбы, ночами «лучили» тайменей. Направишь яркий шахтерский фонарик на воду и видишь каждый камушек на дне. Рыба, попав в луч света, замирает. Коли острогой, и добыча в руках!
За три десятка лет, после моего отъезда из родных мест, старый тракт еще больше «ужался»: молодые сосенки, выступив из-за рослых деревьев, прижались к самой обочине и колкими лапами то и дело цеплялись за борта, лениво шурша позади машины. Глубокая колея — сплошь в мутных разводьях — свидетельствовала о том, что дорогу давно не подлаживали, и она все больше дичала, заболачиваясь и зарастая сорной травой. С увала, среди зеленовато-сизого кустарника, блеснула водная гладь. Спустившись вниз, водитель притормозил у моста. Настил в нескольких местах оказался порушенным — из воды торчали подгнившие столбики, — тяжелую машину вряд ли выдержал бы, потому решили переправляться бродом.
Проседая в глубокой колее, мощный «Урал» выбрался из низинки на угор, и взору открылась широкая поляна; несколько косцов шли рядком в густой траве, оставляя позади себя щетинистые полукружья прокосов, кое-где, на высях, играли в солнечных лучах аккуратные зеленовато-пепельные копешки сена. Я попросил шофера остановиться. Мы с Евгением Павловичем спрыгнули на сбитую траву и направились к тому месту, где стоял раньше кордон. Бывшие постройки: сараи, амбары, конюшня, баня, контора — угадывались только по бодыльям жирной крапивы, торчащей зелеными островками среди подпаленной солнцем тимофеевки и кипрея.
— Такое хозяйство погубить! У кого только рука поднялась? — покачал сокрушенно головой Мылов, оглядывая поляну. — Мне этот дом, усадьба, речка ночами снятся. Бывало, скатишься с крыльца во двор, а там кипит работа: сено возами везут, орехи кедровые принимают, бочки с брусникой в погреб тащат, грибы под засолку сортируют... И летом, и зимой — суета, без дела никто не сидел. А какой лес отсюда сплавляли рекой! Сосны аж звенели от топоров, лучшей древесины и не сыскать было по Уралу. Тракт никогда не пустовал, все что-то везли. А ведь, казалось бы, глушь, захолустье, снега под стрехи. Ничего, жили, детей по десятку, а то и больше рожали, голодными не сидели. Разве зачахла бы Россия, коль не порушили бы такие справные подворья? Э, чего теперь об этом говорить!
За кордоном тракт почти не кривлял, и колеса, шурша мелкой галькой, свободно отсчитывали первые километры пути. Спустившись в распадок, переехали маленькую речку, заросшую таволгой.
— Каракулька, — перехватил мой взгляд Мылов. — Говорят, была золотоносной. А откуда такое странное название, не скажу. Вообще, богатых речек здесь много. Бери черпак и мой, кругом золото, и на Мостовой, и на Тонге, и на Сольве...
— На Сольве вроде бы даже американская драга стояла до революции,— вспомнилось мне из какой-то газетной статьи.
— Своими глазами отвалы видел. Пропусти ту породу снова через драгу и еще золото будет, раньше ведь техника послабже была, много добра пропадало.
Водитель по-прежнему молчал. Какой же странный все-таки парень! «Лицо каменное, надутое, смурное. Понятно, неохота было ехать в дальний рейс, но раз поехал — спрячь злость. Да ладно, пускай молчит, лишь бы вез». Меж тем на пути стали попадаться отворотки, легко было сбиться с тракта.
— Сюда, сюда, — подсказывал шоферу Мылов, ориентируясь по телеграфным столбам.
— Неужели это связь с Ивделем? — недоумевал я, присматриваясь к проводам. — Должно быть, то старая линия?
— Четыре пары — от столба к столбу, откуда старая?
Ветки деревьев теперь уже не просто цепляли за борта «Урала», а скребли по лобовому стеклу. Я с опаской поглядывал на водителя: а ну как повернет назад? Но тот пока терпел, хотя с трудом удерживал руль при каждом толчке. Несколько раз дорогу перегораживали огромные валежины, тяжелая машина кое-как переваливала через них, и мы потихоньку продолжали двигаться вперед. Начался затяжной подъем в гору.
— Шадринский увал, — обронил Мылов, доставая из кармана носовой платок, чтобы обтереть вспотевшее лицо.
«До этого места мне удавалось доходить в детстве. Сейчас должны появиться скалы», — подумал я про себя. И точно, вершина сопки была вся в скалистых наплывах, окаймленных зеленовато-глянцевым брусничником. Молодой осинник в некоторых местах уже подернулся рдяным налетом, как бы предчувствуя скорые холода: лес стал пореже, посветлее. Но вот за крутым поворотом колея повела в понизь, затрещала под колесами гнилая гать, машина осела. Однако из этой мочажины удалось вывернуть.
Неожиданно шофер остановил машину и, не выключая мотора, вылез из кабины. Перед нами была довольно пространная болотина, высокая осока скрывала колею. Судя по оплывшим следам, тут давно не ездили. Водитель потоптался метрах в десяти от машины и, вернувшись, буркнул:
— Дальше нельзя — вязко...
Я спрыгнул на обочину, ноги в кроссовках сразу же утонули в прохладном мхе, выбрался на дорогу и двинулся вперед. Истлевшие бревна стлани были глубоко вдавлены в глину, похоже, все-таки кто-то переезжал тут. Отошел от машины на приличное расстояние — под ногами зашуршали камешки. «Сухо. Неужели «Уралу» не перемахнуть полянку?» Обидно было, что опять срывалось задуманное. Лицо, руки облепило комарье, но я не обращал на это внимания, в голове свербила лишь одна мысль: как бы упросить шофера рискнуть?
— Ноги не обмочил, — показал я на кроссовки, подойдя к машине.
— Ну и что? — сузил маленькие глазки шофер. — Может, сверху оно и сухо, а внизу топь.
— Тут же стлань...
— Будем рядиться? — повысил голос Володя. — Сейчас залезу в грязь, повисну на мостах, и вы побежите за трактором.
Спорить с ним было бесполезно. Даже если бы я и настоял на своем (пригрозил, что пожалуюсь начальнику), он специально бы утопил «Урал», чтоб только отвязаться от нас.
— А «лебедкой» за дерево зацепить? — в отчаянии предпринял я последнюю попытку уломать несговорчивого водителя.
— Она не работает, — последовал ответ.
— Тогда разворачиваемся...
Мы переглянулись с Мыловым, он тоже, похоже, был расстроен. А мне было досадно вдвойне. Во-первых, потому, что я уже предвкушал удовольствие от сбывающейся наконец детской мечты, и вот те на: затея опять рушилась. Во-вторых, сама судьба подарила мне прекрасного попутчика в лице Евгения Павловича, и вряд ли кто еще мог так обстоятельно рассказать о старом тракте. Удастся ли когда-нибудь опять выбраться в эти места? Вот уж поистине какое-то роковое невезение с этой дорогой!
Записан

Partizan

  • Global Moderator
  • Newbie
  • *****
  • Сообщений: 108
Re: По ивдельской дорожке... (Александр Арцибашев)
« Ответ #3 : Апрель 04, 2014, 12:12:19 pm »

У старых штолен
«Урал», надсадно взревев, попятился и ложбинки в гору. Надо было еще суметь развернуться на узкой просеке. Но тут лесхозовский шофер не церемонился: только выбрался на темя, резко вывернул руль и, срезая мощным бампером молодые сосенки и ели, попер прямо по лесу, пока не выглядел среди мощных деревьев прогал и не выкатил на тракт. Что с того, что позади остались гнить десятки вывороченных из земли комлей, — я проехал, и ладно! Так тут ездят все. А лесу еще порастет? И тени смущения не заметно было на лице шофера, он и в мыслях не допускал, что мы пожалуемся на него (хотя бы в отместку за упрямство). По его мнению, это был такой пустяк, о котором и толковать-то не стоило.
Обратная дорога уже не казалась таинственной и загадочной. Настроение упало, ехали молча. Когда поравнялись со Старокальинсим кордоном, я даже не взглянул в сторону покачивающихся на суходоле покосников — заходила огромная дождевая туча, и надо было побыстрей выбираться на трассу. В голове у меня созрел другой план: коль не получилось проехать по тракту от Старой Кальи, можно попробовать сделать то же самое с обратного конца — через Воскресенку. Тем более что и в этой таежной деревеньке я не бывал, а очень хотелось на нее взглянуть. Сразу раскрывать план попутчикам не стал — Мылов наверняка поймет меня и одобрит, а вот шофер, воспользовавшись солидным временем для раздумий (свороток на Воскресенку был перед самым Всеволодо-Благодатским), вдруг опять чего-то выкинет, чтобы не ехать.
Нагнало дождь. Лобовое стекло покрылось испариной. Слава Богу, благополучно добрались до гравийки и можно было не опасаться, что засядем. Однако до новой бетонной трассы на Ивдель еще оставалось километров пять. Раньше, когда тут тащили лесовозами с делянок хлысты, дорогу каждый год подновляли, теперь же никто за ней не следил — ухаб на ухабе, не разгонишься.
Приспособившись к резким толчкам, я задремал, лишь изредка, размежая веки, отмечал, где мы едем. Миновали шахтерский поселок, по правую руку открылся бокситовый рудник. Почти у самой дороги высились белесовато-ржавые отвалы пустой породы — так у нас считали раньше, — а чуть позднее в «пустой» породе нашли немало редкоземельных элементов. Они могли бы принести руднику солидную прибыль, но за это дело уже некому было браться, да и денег на новое строительство никто не желал ссуживать.
Еще раз пересекли речку Калью, бежавшую тут в бетонном рукаве, миновали поселок Черемухово, где также жили горняки, потом поселок Сосьву (старый лесоучасток), и вот-вот должен был показаться свороток на Воскресенку.
— Евгений Павлович! — повернулся я к Мылову, — а вы дорогу на Воскресенку знаете?
— А как же! В Пасху на кладбище ездил.
— Завернем?
— С превеликим удовольствием!
Как я и предполагал, шофер не сразу сообразил, что бы такое придумать, чтобы не ехать на Воскресенку, — некоторую вину за собой он все-таки чувствовал (ту злополучную болотину, конечно же, можно было преодолеть). Отказаться и на этот раз? Пожалуй, и впрямь донесут начальнику. Уступил.
Лесная дорога, петляя среди небольших сопок, вывела почти к самой реке Сосьве. Оставалось только спуститься с крутого утеса — и вот она, Воскресенка! Однако шофер притормозил наверху и, глянув на каменистые уступы, замотал головой:
— Вниз не поеду, оттуда потом не вылезешь.
Пришлось идти в деревню пешком. Спуск и впрямь был опасным — ноги то и дело скользили по мелкому галечнику, в некоторых местах мы вынуждены были передвигаться боком, чтобы не упасть. Но скоро лес расступился и на склоне соседней горы заблестела на солнце широкая проплешина с бугорками остовов от разобранных изб и зелеными прядками картофеля за аккуратными пряслами. Почти у самого берега Сосьвы одиноко возвышался могучий кедр, за ним — излучина реки с искрящейся серебристо-палевой водой. Издали глуховато доносился шум перекатов, воздух был напоен лесной свежестью и неповторимым ароматом цветущих таежных трав.
— Избы в деревне стояли в два рядка, — показал рукой Евгений Павлович. — Верхняя улица и Нижняя. Обе спускались к реке. Вон эта, дальняя гора, называлась Урусовской, а та, что поправей, — Воронцовской. Рудник со штольнями находился на горе Черемных. То есть сопки распределили по семьям, шутя ли или по расположению дворов, не могу точно сказать, — я ведь тут не жил, — но названий этих придерживались. Видите, покосники приехали? Наверняка из бывших местных жителей. Сейчас спросим...
Мы стали спускаться ниже и, перейдя глубокий лог, вышли к косарям. С десяток мужиков и баб сидели вокруг догоравшего костерка и о чем-то оживленно говорили, по всей видимости, только что отобедав. Невдалеке стояла грузовая машина. Поздоровались.
— А наш шофер испугался сюда ехать, — мотнул я головой в сторону каменистого утеса, откуда вела дорога.
— Что ж так? — приподнял взгляд раздетый до пояса загорелый парень.
— Больно крута, мол, горка...
— Значит, такой у вас шофер. Мы с сеном выезжаем и ничего — не переворачиваемся. Это он чудит чего-то...
— Да неохота ему трястись, только и делов, — отозвался другой косарь, постарше.
— Трава у вас этот год добрая, — вступил в разговор Мылов, оглядывая луговину. — И с погодой повезло, с сеном будете.
— Хватит нашим коровам.
— Давно ли пустует деревня? — спросил я того, что был постарше.
— Годов двадцать пять. Вот, на родном подворье костер жжем.
— А как ваша фамилия?
— Пестерев.
Мылов многозначительно посмотрел на меня, дескать, прав был: косари из местных.
— А зачем картошку тут сажаете? Ведь далеко возить.
Мужик достал пачку сигарет из кармана брюк, закурил.
— Запустить землю недолго, одну весну не вскопал — и огорода нет. А сколько трудов положили деды, чтобы чего-то росло на этих камнях! Жалко.
— Ты еще скажи, что на поселке нынче в самый цвет всю картошку мороз побил, а тут ботва целехонькая! — подняла голову от охапки травы женщина средних лет в голубенькой ситцевой косынке.
— Правда? — удивился я.
— Так ведь впадина, лес дышит. Речка опять же... Свой микроклимат, значит.
— Чудно! — воскликнул Мылов. — Сколько живу здесь, впервой об этом слышу.
— Да разве народ снялся бы из деревни, коль работа была бы! Как лес округ повырубили, так и не нужны стали. Еще долго дома сохраняли: белили внутри, сундуки и кровати не вытаскивали, иконы не сымали — думали, вернемся. А что получилось? Пожитки варнаки растащили, избы спалили... — Косарь сплюнул, разгорячившись, глаза его зло вспыхнули. — И сейчас: забредут туристы, нет чтобы из лесу принести сушья на костер — волокут жерди с изгороди! Никогда так не озорничали в тайге...
Я с любопытством разглядывал собеседников: что-то ведь должно было передаться им от дедов-кержаков, причащавшихся мукой и брусникой. Медные лицами, сухопарые, неторопливые, держатся друг друга, как и раньше черносошные крестьяне старались быть в куче: двор к двору, и пахали, и боронили, и косили взгоном. Почти все приземистые от вековой надсады, сутуловатые, ноги — словно бочата. А еще бросилось в глаза: чересчур осторожные — так зверь в лесу сторонится малейшего шороха. Будешь осторожным: каленое железо выжгло в душах предков этих людей, пожалуй, всякую веру в праведность на земле. И не слышится ли им сегодня звон ржавых цепей, коими приковывали к тачкам в медных штольнях непокорных бунтарей?
Из раздумья меня вывел голос Мылова:
— Мужики сказывают, что сохранился еще походяшинский рудник. Может, посмотрим?
— А где он? — спросил я.
— Совсем рядом, тропкой от берега чуть в гору — и сразу первая штольня, — показал рукой в сторону Сосьвы парень. — А за рекой остатки золотого прииска.
— Что именно?
— Канал, вырытый вручную. Тянется почти до Мостовой.
— Самим нам его не найти, — высказал опасение Евгений Павлович.
— Могу свозить, — предложил вдруг паренек.
— На чем?
— На этой вот машине.
— Так ведь надо сначала перебраться на другой берег.
— Переберемся.
Он живо поднялся с земли и пошел к старенькому грузовику. Чихнул мотор, по поляне поползли сизые клубы выхлопных газов.
— Садитесь, — открыл дверцу водитель.
Мы забрались в кабину, и грузовик тронулся. По крутому волоку спустились к воде и какое-то время ехали вдоль реки до переката. Потом шофер (его звали Василий) резко крутанул руль влево, под колесами зашумел бурливый поток. На осклизлых каменьях машину стало сильно водить из стороны в сторону. Наконец достигли другого берега.
— Тут тоже избы стояли, — кивнул подбородком вперед Василий. — Вроде бы деревня одна, но нижняя и верхняя половины относились к разным сельсоветам. Эта вот сторона подчинялась Серовскому району, противоположная — Ивдельскому. Граница — по реке. Бывало, смеялись: с серовчан сельхозналог берут, а на горе от него освобождены. Хоть разбирай избу и переезжай на другой берег...
Подминая траву, ломая кустарник ехали наугад, но вот обозначилась колея, и, свернув на узкую дорожку, мы скоро очутились в густом ельнике. Василий остановил машину:
— Пошли. Осторожней, глаза берегите.
Продираться сквозь чащу по склону сопки было действительно небезопасно, острые сухие сучья, казалось, торчали со всех сторон. Шли на некотором расстоянии друг от друга. Меж деревьев блеснула водяная гладь, отмерили еще с полсотни метров и уперлись в довольно просторный канал, по которому свободно мог бы проплыть речной теплоход. Вдоль обоих берегов нетрудно было заметить оползшие насыпи, покрытые стелющейся травой; в мутноватой стоячей воде виднелись верхушки деревянных свай, сильно изъеденных жучком, — вероятно, на этом месте был настил из досок, к которому причаливали плоты с важгерами. Ни в ту, ни в другую сторону не видать конца. Я мысленно содрогнулся, представив себе: сколько же тысяч, а может, и миллионов тонн породы перелопатили воскресенские мужики и бабы в поисках золотой жилы, став от каторжного труда кривыми и горбатыми, но так и не сколотив капитала! На уральском золоте погрели руки другие, кому вовсе не обязательно было забираться в таежную глушь и кормить своей кровью тучи болотных комаров. Тут заправляли всем приказчики, выжимая из работного люда соль и пот, чтобы и хозяев ублажить, и себя не обидеть.
Будто бы угадав мои мысли, Мылов полушутя-полусерьезно обронил:
— Рылись-рылись в земле, а чего нарыли? У нас, бывало, шутили: «Чем богата Воскресенка? Кайлами, да лопатами, да девками косолапыми».
— А потаскай-ка в гору воду с реки — скоро осядешь! — нашелся Василий, отбиваясь от комаров березовой веткой.
Скорым шагом пошли к машине. Понимая, что Василия могут отругать за долгую отлучку, я тем не менее попросил его показать медный рудник. Снова пересекли Сосьву. Оставив грузовик на берегу, тропкой поднялись на плоскую площадку, усыпанную черным камнем с зеленоватыми вкраплениями — кисом.
— Похоже, сюда свозили пустую породу из штреков, — сказал Мылов.— Видите, ниже куча? А руду спускали вниз по ходовой тропе, там грузили на колышки, про которые рассказывала мать, и, везли трактом на Петропавловский завод.
— А это что за бороздка? — показал я на чуть приметное углубление в скальном грунте.
— Водоспуск.
— На такой высоте вода?
— Болотины встречаются даже по Уральскому хребту. Снегу зимой много, тает под пологом леса долго, оттого и хляби...
Василий, цепляясь за стволы деревьев, полез выше. Мне не составляло особого труда идти с ним нога в ногу, а вот Евгений Павлович задышал глубоко. Пришлось сбавить темп. Нагнав меня, Мылов, как бы извиняясь, выдохнул:
— Я ведь инфаркт перенес... Не та ныне прыть.
Стало стыдно: мог бы и сообразить, что пожилому человеку непросто по сопкам скакать. А случись у него приступ! Когда доберешься до ближайшей больницы? С этого момента я уже держался рядом с Мыловым и старался выбирать путь поровнее.
Штольня, к которой нас привел Василий, выходила на южную сторону горы. В узкий лаз едва можно было протиснуться, огромные валуны заступали проход, и о том, чтобы углубиться в подземелье, хотя бы на несколько метров, не могло быть и речи. Оставалось только осмотреть штольню снаружи. Восстающий ствол вначале шел прямо, потом уклонялся вправо — к центру сопки, а дальше — только чернота. Зловеще «слезились» монолитные стены, снизу веяло сыростью.
— В детстве мы лазали туда с факелами, — сказал Василий. — Ничего интересного: камень и камень... Далеко не ходили, боялись, завалит, и старики пугали чертями и ведьмами и еще говорили, что там каторжане к стенам прикованы.
— И верили? — посмотрел на него с ухмылкой Мылов.
— Поверишь, когда в этакую страсть залезешь!
Я оглянулся. Вдалеке синела Кривенская сопка, хорошо просматривался Пихтовый увал; над таежными распадками висела белесая дымка. Красота! Замечали ли ее два века назад люди, выбираясь на поверхность из подземных забоев? Наверняка замечали, иначе что еще могло их спасти в этом суровом краю?
Странное чувство охватило меня — как будто соприкоснулся с вечностью, побывав на старом руднике. На чей зов рвался я все эти годы в тайгу? Что хотел услышать? Почему такого желания не возникло ни у кого другого из моих сверстников? Ответ на эти вопросы был где-то рядом и в то же время далеко, куда еще надо было дойти.
— Тут в округе много тайн, — рассказывал меж тем наш проводник, выводя на лесной волок. — Мы раньше косили в верховьях Сосьвы, и помню место, которое мне указал дед, где было кладбище спецпереселенцев, или, проще, кулаков, брошенных с семьями в тайге среди зимы в тридцатом году. Такие поселки стояли на речках: Дубровой, Осиновке, Супруе... Страшная картина! Было бы у вас побольше времени, охотно проводил бы в те места!
На удивление, лесхозовский шофер встретил нас без ворчания. Возможно, оттого, что хорошо выспался и был скорее даже благодарен нам за нечаянный отдых на природе. Тепло распрощались с Василием и тронулись дальше.
Записан

Partizan

  • Global Moderator
  • Newbie
  • *****
  • Сообщений: 108
Re: По ивдельской дорожке... (Александр Арцибашев)
« Ответ #4 : Апрель 04, 2014, 12:13:47 pm »

Опасения егерей
Деревня Тренькино, куда мы намеревались попасть, осталась в стороне. Собственно, смотреть там было нечего: как сказал Мылов — ни одной избы. Никто не встретил бы нас на перевозе, не проводил бы к постоялому двору, не угостил бы чайком. Селение вымерло. Последние жители съехали в Черемухово, а кто подался и в иные края.
После Тренькино следующую остановку на пути в Ивдель ямщики делали во Всеволодо-Благодатском. Это село было основано в 1824 году князем Всеволожским, тоже намеревавшимся построить здесь медеплавильный завод, но прибыльней оказалась добыча золота. Всеволод Андреевич оставил своим сыновьям, Александру и Никите, солидное состояние. В числе прочего они поделили и Заозерскую дачу на Северном Урале. Южная часть, со Всеволодо-Благодатскими приисками, отошла Александру, северная, с Ивделем и не менее богатыми золотом землями, — Никите.
Во Всеволодском я раньше бывал, приезжая порыбачить на окрестных, удивительно красивых озерах: Светлом, Нижнем, Верхнем, Диком. Они соединены меж собой протоками, и само село располагалось как бы в центре образованного водой круга. Дома были разбросаны по склону высокой горы, с которой хорошо просматривался Денежкин камень, Журавель-камень, отроги Уральского хребта. Сохранилась в селе и деревянная церковь, построенная бывшими владельцами золотых приисков. В этой церкви раньше был клуб, и, помнится, однажды, в далеком детстве, мы, будучи пионерами, давали здесь шефский концерт для местных жителей. Но вот пожить в селе хотя бы денек, приглядеться ко всеволодским дворам, побродить от дома к дому, поговорить с людьми все как-то не приходилось. И спроси меня хоть одну фамилию из тех, кто тут сумерничал, я бы растерялся.
...Подворье лесника Сапаева выделялось среди других своей основательностью: Крепкий пятистенок с высокими ставнями, мощный заплот, тесовый некрашеный забор. На стук железного кольца в воротах показался сухонький мужичок небольшого роста, с дымящейся сигаретой в заскорузлых пальцах. Ему, вероятно, уже позвонили из конторы лесхоза, потому как первое, что он спросил:
— Где ж вас носило?
— Путешествовали, дядя Саша! — с ухмылкой буркнул шофер, поведя бровями в нашу сторону. — Будку-то куда будем сваливать?
— Вези к конюховской.
От нечего делать я пошел вслед за машиной, свернувшей за угол. В конце огорода стояло несколько деревянных амбаров, крытых почерневшим от дождей тесом. Заглянул в окно одного из них. Посреди амбара прямо на полу были свалены в кучу серые еловые шишки, в углу виднелась беленая печка — догадался, что это сушилка; в деннике, судя по выветрившемуся помещению, лошадей давно не держали, хотя на задах огорода высились стожары двух больших стогов доброго зеленого сена — скорее всего, для коров. Шофер поднял кузов, и железная будка с шумом сползла в траву.
— Оставь так! — сказал лесник.
Машина дернулась вперед, второй конец будки грохнулся оземь. Володя, не глуша двигатель, вылез из кабины и взглянул на часы. Пора было возвращаться в город. Но почему-то уезжать из Всеволодо-Благодатского не хотелось.
— Слыхал, у вас тут заповедник «Денежкин камень» опять воссоздали?— спросил я лесника.
— Есть такое дело.
— А где контора?
Сапаев повернул голову в сторону заходящего солнца.
— Вон, видишь, сосны у церкви?
— Вижу.
— Ступай улицей, как поравняешься с соснами — бери вправо, в проулок. Под лесом и будет ихняя изба.
Отпустив машину, мы с Евгением Павловичем направились в контору заповедника, решив, что вернемся домой рейсовым автобусом. Я с любопытством разглядывал старые, почерневшие дома по ту и другую стороны широкой улицы. Никого из людей не было видно, словно село вымерло; изредка где-то полаивали собаки и глуховато позванивали ботала пасущихся на лугу коров. Зная привычку таежных жителей не показываться на глаза первому встречному, я понимал, что из каждого двора за нами сейчас внимательно наблюдают, потому старался держаться степенно, с достоинством. Мылов напомнил, к кому из здешних старожилов не мешало бы заглянуть, но прежде хотелось найти нового директора заповедника, о котором оба были наслышаны: что, мол, больно круто взялся за браконьеров и выступил против разработки медного месторождения на Шемурском хребте, чем вызвал немалое недовольство и властей, и обывателей. С закрытием бокситового рудника Шемур мог бы еще не один десяток лет кормить оказавшихся без работы шахтеров. Но какой ценой? Строительство горно-обогатительного комбината в четырех километрах от заповедной зоны нанесло бы серьезный урон природе.
«А нюх у Походяшина на медь был еще тот, — подумал я. — Раз на Воскресенке рудник поставил, то наверняка и дальше людей посылал. Возможно, и на Шемуре шурфы били, только вот силенок у купца не хватило застолбить тот участок...»
Директор заповедника Михаил Секерин оказался совсем молодым человеком: невысок, худощав, стеснителен. Вид его совсем не вязался с образом «бунтаря», строптивого хозяина тайги. И застали-то мы директора за довольно прозаическим занятием: составлением гербария диких цветов. Он пожал нам поочередно руки и, как бы извиняясь, показал на сухие былки:
— Никогда не думал, что найду на севере ланею... Да еще в хвойном лесу! Вот, смотрите, — бело-розовые лепесточки... А рядом — грушанка, типа ландыша. Понюхайте, как пахнет!
Аромат действительно был тонким, терпким — дышал бы и дышал им, наслаждаясь и паря от внезапно охватившего душу возвышенного чувства.
— А что это за растение? — потянулся я за розоватым соцветием.
— Горец.
Михаил стал перебирать свою коллекцию, осторожно перелистывая странички:
— Это ветренница пермская, в народе ее называют подснежником, — цветет в мае. А это белый колокольчик, а это кислица, заячья капуста... Тут столько редких трав и кореньев. Жалко, если повытопчут эдакую красоту.
— Споры вокруг Шемура не утихли? — поинтересовался Мылов.
— Уж дорогу туда ведут, — нахмурился Секерин. — Всех поднял, проект послали на экспертизу в Госкомприроду. Будет ли толк? Медь на Шемуре залегает неглубоко, думают брать ее открытым способом, а при карьерной разработке, сами знаете, вокруг пустыня будет. Велика опасность загрязнения воздуха цинком, кадмием, селеном, другими тяжелыми металлами. Как следствие этого — отравление почв, растительности, подземных вод. Шемур находится как раз на водоразделе Уральского хребта, значит, всю эту грязь реки понесут как в Европу, так и в Сибирь. Объясняют, что, мол, построили отстойники для сбора токсичных сбросов. Так ведь это тоже небезопасно! Вспомните, как рвануло в Крыштьме! И вообще, что делать с прудами-накопителями в будущем? Никто на этот вопрос не может дать ответа. И еще! При проведении дренажных работ и осушении карьеров произойдет, как предупреждают ученые, понижение уровня грунтовых вод — возникнет так называемая депрессивная воронка размером в десятки квадратных километров. Все вокруг вымрет! Меди тут, меж тем, не так уж богато: на тридцать-сорок лет. Что делать потом с горно-обогатительным комбинатом? Очень сомневаюсь, что в будущем встречу в тайге ту же линею или грушанку! Американцы, читал, завидуют нам: дескать, в России еще сохранились заповедные места, где можно изучать дикую природу, — на Западе все земли скуплены частными лицами и туда посторонним не сунуться. Похоже, так оно будет и у нас...
Секерин осекся на полуслове, в его глазах мелькнула другая мысль:
— А ведь вы небось голодны?
— Да не отказались бы от чайку, — признался я, чувствуя, как сосет внутри, ведь за день мы ничего не ели.
— Тогда пошли чистить картошку.
Дом директора, срубленный из добрых сосен, еще не успел почернеть от дождей и снегов, внутри приятно пахло смолой, травами. Беленая русская печь с полатями, самодельный обеденный стол, широкие некрашеные скамейки, полочки с книгами...
— Обживаемся на ходу, — пояснил Михаил. — Все своими руками приходится делать — нанимать плотников не на что. И заповедник охраняем, считай, бесплатно. Хорошо егери подобрались понимающие — не ропщут. Надеемся, что государство все-таки вспомнит о лесной охране. Раньше вот лесников лошади выручали, мы же теперь больше пеши ходим. Один старенький «уазик» остался. Получили какие-то деньги — потратили на компьютер, без него сбор научной информации немыслим. Между прочим, жена моя, Анна, сейчас на учебе в одном из американских университетов— что-то вроде обмена опытом. Мечтает составить компьютерную геоинформационную карту нашего заповедника на базе данных американских спутников.
— Это кто же такие данные ей предоставит? — усомнился я.
— Понятно, она свою идею американцам не открывает. Те, наоборот, заинтересованы выудить информацию как раз о нашем заповеднике. Анна писала, что ее научный руководитель, побывав в Сибири и на Урале, ахнул: «вы, русские, погубите и себя, и других, если так варварски будете изживать леса». Я согласен с этим. Что можно сказать в оправдание, когда вокруг того же Всеволодского — горы гниющей древесины. То же самое на любой пилораме, на любой делянке, любом лесоскладе. А реки? Во что превратился Шегультан, когда в него спустили Сосьву? На карте теперь обозначена территория как «сухое русло реки Сосьвы». Мне, например, страшно от таких географических названий...
За разговором незаметно на столе выросла горка очищенной картошки. Михаил сполоснул ее в холодной колодезной воде и поставил в кастрюльке на электроплитку.
— Убедить людей нынче трудно, — продолжил директор. — Недавно спорил с туристами из Челябинска. Они смотрели на меня как на идиота: «Разве вы не понимаете, что заповедники открываются исключительно для захоронения химических и ядерных отходов? И если «Денежкин камень» еще не обложили военными базами и ракетными установками, то, будьте уверены, военные скоро придут. Что мы, слепые, не видим бетонных дорог, ЛЭП, газопровод? Или вы тут все дураки, или у вас под курткой погоны офицеров ФСБ...» Обозлены, что мы перекрыли туристические маршруты, и не хотят слушать, что природе нужны покой и тишина.
Границы заповедника сейчас в половину меньше прежнего, закрытого в свое время по указанию Хрущева. Издавна со стороны Пермской области на нашу территорию выходили лоси — на западном склоне хребта выпадают большие снега, зверю трудно достать корм, он и тянется к вырубам. А летом донимает гнус, единственное спасение — залезть в болото. Эти традиционные пути миграции животных сейчас перерезаны. Мы не пускаем браконьеров в лес, а в соседней области — ходи с ружьем свободно, охота на лося не запрещена. Писал и губернатору, и депутатам — никакого действия!
Однажды добрался до Кутимского болота — истока реки Кутим. Чистейшая вода в кругу окрестных гор, любимое место отстоя лосей в комариную летнюю пору. Много молодняка, не зря его еще называют лосиными «яслями». Тропы от копыт. С караульной сопки, глядя в бинокль, насчитал больше сотни лосей. Потом решил подойти поближе. И что увидел? Здесь, в истоках Кутима, в воде лежали кучи останков животных. Гибли ли сами (что маловероятно), били ли их с вертолетов — кто знает? Но больше поразило другое: следы траков вездеходов. Все болото ими перерезано. Очень просто бить зверя в таком открытом месте — загнал в трясину и лупи. Вот до чего додумались! Как бороться с этим, скажите?
А еще промысловики дурят, обложили капканами, считай, весь заповедник. Что им стоит на пять—десять метров пересечь границу? Да ничего. За каждым ведь егеря не поставишь. И поймаешь браконьера, ему от штрафа убытка мало — на пушнине гораздо больше выручит. Сколько наших избушек в тайге сгорело! Думаете, случайно? Ну да, нам не привыкать к жесткому обхождению...
Михаил взял со стола нож и, подойдя к плитке, проткнул один из клубней: сварились ли?
— По-моему, готова.
Опрокинутая в глубокую миску и приправленная коровьим маслом картошка вызывала дикий аппетит. На столе появились свежие огурчики, квашеная капуста, домашнее сало.
— Садимся, — пригласил к обеду (или, точнее, к ужину) Секерин. — Как говорится, чем богаты, не обессудьте.
И опять потекла беседа. Директор заповедника, по-видимому, был настолько озабочен проблемами своей службы, что казалось, эти мысли не отпускают его ни на минуту. Несколько раз Михаил вставал из-за стола, уходил в другую комнату и возвращался с кипами писем. Читал их вслух, возмущался, недоумевал. Нам даже неудобно было при этом жевать, тянуться ложками к тарелкам. Здесь же, за ужином, выяснилось, что часа через два в тайгу отправится машина с продуктами для егерей, несущих дежурство в своих обходах.
— Вы видели когда-нибудь избы, из которых растет лес? — спросил Секерин, поворачиваясь ко мне.
— Как это? — не сразу сообразил я, о чем идет речь.
— А вот так, улица из десятка домов, и внутри срубов — березы и ели.
— Небось бывший поселок спецпоселенцев? — подал голос Мылов.
— Говорят, так.
— А где это?
— На Шарпе, рядом с избушкой нашего егеря, куда и пойдет машина.
— Может, съездим? — посмотрел я на Евгения Павловича, стараясь уловить выражение его глаз.
Мылов, не задумываясь, кивнул головой в знак согласия:
— А свободные места найдутся?
— Машина пойдет, считай, пустая, — ответил директор. — В ночь же и вернетесь.
— Значит, решили? — еще раз обратился я к Мылову.
— Очень даже любопытно. Между прочим, я записал воспоминания одной женщины — Клавдии Прокопьевны Распутиной (Ячменевой), — которая жила в то время на Шарпе. Приедем домой, покажу...
У нас оставалось еще часа два, чтобы поговорить с кем-нибудь из всеволодских старожилов. Спросили, где дом Василия Афанасьевича Сапегина. И вот стучим в высокие ворота. Во дворе залаяла собака. На шум вышла женщина средних лет, объяснили ей, с какой целью наведались.
— Проходите, — пропустила она нас в сени. — Только что вам дед расскажет-то? Ему ведь восемьдесят четыре годочка!
Для своих лет Василий Афанасьевич выглядел неплохо: сам передвигался по комнате, хорошо слышал, даже еще мог читать без очков. Он долго смотрел на нас испытующим, колючим взглядом, не торопясь начинать разговор, и, лишь успокоившись и поняв, кто мы такие, потихоньку разговорился. Но с чего начал?
— Отец у меня был в революционерах. Умирая, просил написать: «Революционер Афанасий Алексеевич Сапегин».
— Да не буровь ты, кто его гуртал в революционеры-то? — прервала старика женщина, приходившаяся ему дочерью. — Сочувствовал красным, и все. Счас это вообще неважно — советской власти уж нет!
— А за что ж тогда отца расстрелять хотели?
— Ну не расстреляли же.
— Ты лучше помолчи, много знашь, — резко одернул дочь Василий Афанасьевич. — Хорошо, урядник, Вотинов Николай Степанович (он был наш свояк), подслушал разговор в волостном управлении при приходе белых и прискакал на лошади в Сольву: так, мол, и так, Афанасий Алексеевич, поберегись!
— Вы на Сольве жили? — спросил Мылов.
Сапегин напрягся так, что на лице его проступили под кожей кости (ему было трудно сразу переключиться с одного на другое), после длинной паузы он ответил:
— Да, золото мыли...
— Странно: урядник и предупредил?
— Разные были люди... Волостной старшина Серебров, сказывали, кулаком стучал по столу: «Расстрелять Сапегина!» А плотник Горошников, член комбеда, возразил: «Расстреляем, а что будем делать с детьми?» Отстояли. Так-то...
Он многозначительно посмотрел на дочь, давая понять, что остался при своем мнении. Жизнь научила его быть осторожным, лучше десять раз поклониться власти, чем навлечь на себя беду. Так же думали и другие, насмотревшись на чужое горе.
— На золоте сидели, а домишко у вас не ахти... — повел я глазами по старым стенам.
— А у кого тут хоромы? — встрепенулся Сапегин, выпростав жилистую шею из воротника рубашки. — Разве у лавочника Рогалева дом был попросторней? Да у Петра Ильича Шаталина (тот торговал керосином), ну еще у мучника Горбунова. Остальные высоко не забирали — мошна не позволяла. Что с того, что золотишко чрез пальцы текло? Мы ведь и ведать не ведали, сколько его намывали. Боны дадут, и тому рады-радешеньки — есть на что хлеба купить. Другие с голоду мерли.
— Один бон — это много? — поинтересовался Мылов.
— Тридцать рублей.
— И сколько за месяц причиталось?
— Восемнадцать бонов.
— Ну и что можно было на них купить?
— Скажем, мешок крупчатки. Стоил одиннадцать бонов. — Старик выжидающе уставился на Евгения Павловича: какая будет реакция?
— Не густо... — заерзал на табуретке Мылов. — А ведь работа не из легких?
— Я ж говорю, что не до богатства было, — продолжил Сапегин. — Лишь бы выжить... Вот стоим — один человек у люка, двое на важгере, орудуем день скребками. Вода промывает породу — шлихи оседают, совсем мелкое золото собирали ртутью, выжигая в совочке.
— Ртутью? — вырвалось у меня. — Это ж вредно...
— Кто знал, что вредно? — вздохнул старик. — Видишь, до скольких лет дотянул! Вам того же желаю.
Мылов бросил взгляд на стенные ходики. Надо было поторапливаться. Мы встали из-за стола и, попрощавшись с хозяевами, поспешили в контору заповедника.
Записан

Partizan

  • Global Moderator
  • Newbie
  • *****
  • Сообщений: 108
Re: По ивдельской дорожке... (Александр Арцибашев)
« Ответ #5 : Апрель 04, 2014, 12:15:23 pm »

В заброшенном спецпоселке
Солнце скрылось за Денежкиным камнем, но в тайге было еще светло. Северное лето короткое, чуть повеет ветерок с гор, и сразу зябко. В приоткрытое боковое окошко машины со стороны водителя тянуло холодком, я поплотнее вжался в легкую куртку. Почему-то вспомнилось, что следовало бы поостеречься клещей, вместе с потоком воздуха их могло занести в кабину. Как только подумал об этом — зазудилась спина, почудилось шевеление под воротником. С энцефалитом шутки плохи, на всю жизнь можно остаться калекой.
— Евгений Павлович! — повернулся я к Мылову. — Ничего у меня нет на шее?
Он отогнул ворот моей куртки и внимательно осмотрел оголенный затылок, участки кожи на плечах.
— Клещей боитесь?
— А вдруг...
Шофер, лет тридцати, симпатичный, со смешинкой в глазах, пошутил:
— К нам они не пристают, у голодных кровь невкусная, а вот к приезжим липнут, особенно к сытым...
Рассмеялись. Уже с час мы довольно быстро ехали по узкой лесной дороге. Как удавалось водителю отворачивать от валунов и валежин, не застревать в мочажинах, без тряски проскакивать бугорки — для меня было крайне удивительно. Похоже, он настолько изучил этот путь, что автоматически сбавлял газ там, где надо было притормозить, и, наоборот, давал машине свободу на ровных участках, с ювелирной точностью вписывался в крутые повороты, не боясь задеть деревья или наскочить на скалистые уступы.
— Тебя как зовут? — спросил я его.
— Сергей, фамилия — Дунаев.
— Ловко рулишь, будто по асфальту катим.
— Привык.
— Зарплата-то какая?
Он болезненно поморщился, резко дернул шеей:
— Со всеми надбавками — четыреста. Так же и у егерей.
— Крохи, — подал голос Мылов. — Пенсии у стариков больше.
— А нынче только за счет родительских пенсий молодые и выживают,— разговорился шофер. — Приедем вот к ребятам — спросите, каково им в тайге. Картошка и хлеб. Чего еще из дома возьмешь? Раньше продовольственные пайки выдавали: масло, тушенку, сгущеное молоко. Сейчас об этом и не вспоминают. Можно было, конечно, стрелить лесу зайчишку, рябка — и не узнал бы никто, — но подумаешь, кругом воруют, и ты туда же, совестно становится: ведь так всю Россию и растащим...
Дорога резко пошла под уклон, застучали по днищу мелкие камешки. Сергей переключился на пониженную скорость.
— Журавель-камень, граница заповедника.
— Кедры тут еще не все вырубили? — взглянул на вершину горы Мылов.
— Только на макушке одна гривка и осталась. А сколько ореха добывали! Знаменитый кедровник. Раньше во Всеволодском принимали и грибы, и ягоды, и лекарственные травы — все копейка в доме водилась, теперь некуда сдавать собранное. С ведром клюквы в Североуральск не поедешь. Разве для себя заготавливаем.
— А обходы большие у егерей? — поинтересовался я.
— Ну вот считайте: от Шарпа влево по квартальной до Тальничного кордона — двенадцать километров. Там можно заночевать. Дальше через девять километров — Угловая. Избушку здесь по осени сожгли. Кто? Неизвестно. Сейчас строим новую. Тут граница поворачивает на юго-восток, четырнадцать километров по Сосьве — и Кривенский кордон. Отсюда подъем в гору, через десять километров — Сольва, край заповедника. С Кутимского болота мы открыты, никто границу не охраняет. Если брать в правую сторону от Шарпа, то первая сторожка на реке Шугультан — кстати, мы там будем сегодня. Дальше избушка на реке Тальтия. С ивдельской стороны— опять пусто. На эту территорию надо бы иметь вдвое больше людей, а так везде не поспеть...
Миновав Журавель-камень, перемахнули речушку Березовку (тоже золотоносную, как пояснил водитель), дорогу с обеих сторон сжало кокорьё, захлестали по окнам ветки ивняка. В полумраке резко обозначились белые цветки лабазника. Какое-то время ехали болотом. Но вот просека посветлела и справа от дороги, под пологом леса, показалась свежесрубленная избушка. Сергей остановил машину.
Первой из избушки вылетела лайка, повизгивая и прыгая на грудь каждому из нас, она подняла такой шум, что хозяин кордона, сухопарый, жилистый, темный лицом мужик (егерь Виктор Неустроев), вынужден был нагнуться за палкой и отогнать собаку. Опять налетело комарье. Я скорей полез в избушку. От железной печки, обложенной по краям кирпичом, исходил томный жар, по столу сновала белка, черные бусинки ее глаз светились любопытством: чем угостят пришельцы? Но в карманах у меня было пусто. Зашедший за мной егерь предложил чайку. Настоенный на листьях речной смородины, малины, на еще каких-то таежных травах, чай был божественным, мы опустошили несколько кружек, пока не напились.
— Так где тут бывший переселенческий поселок? — вытирая носовым платком испарину на лбу, спросил я хозяина дома.
— Да прямо вот, вдоль дороги на Сольву.
— Ваш директор рассказывал, что еще старые дома сохранились?
— Догнивают.
— Что-то не заметил их.
— Чуть повыше улица была, могу показать.
Мы вышли из избушки. Неустроев повел нас тропкой в гору. Метров через сто пятьдесят среди высоких деревьев показалась черная стена, перегораживающая везиру. Это был оклад довольно большого дома из крупных бревен, наполовину разрушенный, вросший в мшистую землю, из которого тянулось к небу с десяток кедров. Я обошел дом по периметру и через дверной проем влез внутрь. Он был с перерубом, пол (судя по пазам в стенах) располагался высоко над землей. Только два маленьких оконца (естественно, без рам), и оба на южную сторону.
— Смотрите, какие пазы плотные, — показал на оторванный косяк Мылов. — Один к одному венцы.
— А почему мха нет между бревнами? — удивился я, трогая трухлявые стены.
— Так рубили же зимой! Какой мох?
— Значит, из сырого леса?
— Видимо. Выстаивать срубы было некогда.
— Бедные мужики! — вырвалось у меня. — Сколько же тут слез пролито...
Метрах в сорока темнели другие развалины. Лес вокруг ровный, в основном береза. Сочетание белого и черного цветов действовало угнетающе. Подошли к следующей избе. Размером она была такой же, как и первая. В углу валялась ржавая буржуйка, и больше ничего. В вершинах кряжистых деревьев гулял легкий ветерок, выводя печальную мелодию затянувшейся панихиды.
— А вон еще изба, — показал в чащу леса Евгений Павлович.
Мы двинулись вдоль склона, останавливаясь у каждого оклада. Это действительно была целая улица, по которой когда-то бегали ребятишки, сновали лесовики, ходили конвоиры. Наверняка на веревках висело белье, сушились в поленницах дрова, крутились у дверей собаки. Люди старались приспособиться к лесной жизни, надеясь на лучшие времена. Тщетно я искал хоть какие-то зарубки на черных бревнах: имена, фамилии поселенцев. Подрастала молодежь, парням и девчатам хотелось любить, мечтать, смеяться. Что стало с ними? Где-то рядом должно было находиться и кладбище, — умирали с голоду сотнями, — но найти могилы в лесу, пожалуй, не могли бы сейчас и те, кому удалось отсюда вырваться.
Вышли на Сольвинскую дорогу, внизу шумел Шарп. Река в этом месте имела три русла, вода ледяная, прозрачная, икристая. Хозяйки приходили сюда с ведрами и коромыслами и, зачерпнув водицы, долго поднимались в гору, выбиваясь из сил и часто оступаясь на каменистой тропе. О чем думалось этим несчастным женщинам?
Забегая вперед, скажу, что Мылов по приезде домой дал мне почитать воспоминания жившей на Шарпе Клавдии Прокопьевны Распутиной (Ячменевой). Ей было тогда всего пять лет, но детская память сохранила многое из увиденного в спецпоселке:
«Родилась я в деревне Байтово Белозерского сельсовета Курганской области. Наша деревня стояла в полкилометре от Тобола, и, когда река весной разливалась, вода подходила почти к самым домам. Вокруг были большие поля и луга. Семья наша состояла из десяти человек, жили справно, весело. Никто и не предполагал, что настанут столь жуткие времена.
В 1930 году нас раскулачили и привезли в село Петропавловское (нынешний Североуральск). Сначала женщины и дети жили на горном поселке, а мужчин отправили строить бараки на реку Шарп, в глухую тайгу. Это в двадцати двух километрах от Всеволодо-Благодатского. Дома строили на две семьи, отец еще горевал, что сырые бревна разойдутся и будет холодно. А мне запомнились ящерицы, бегавшие по полу и пугавшие мать, мы же, ребятня, с ними забавлялись, ловили их руками, прятали в карманах.
В поселке было две улицы, и только в одном из домов имелась печь, в которой пекли хлеб. Бывало, женщины занимали в ночь очередь, чтобы поставить в под раскатанное из черной муки дряблое тесто. Но и этому были рады, продуктов не хватало, даже картошки. Много людей опухало с голоду, смерть косила и малых, и старых — без разбору.
Страшно было слышать шум от реки, он стоял день и ночь, навевая тоску и тревогу. Мужики навалили на берегу порядочно леса, — велели сплавлять его в Сосьву, — но из этой затеи ничего не вышло. Горная река выбрасывала бревна на отмели, они застревали в камнях — таскали-таскали их баграми из завалов, пока не дали команду прекратить сплав...
Потом перевели нас в другой спецпоселок, на реку Белую. Такие же бараки. Холод, голод, нищета. Чтобы отделиться друг от друга, вешали занавески. Воздух в бараках был тяжелым. Проветривай, не проветривай — дышать невозможно. Только чуть обжились, опять переезд на новое место: теперь в поселок Нижний Шегультан (это на Ивдельском тракте). Тут были больница, магазин, контора, баня, конный двор — уже полегче, хотя работа осталась прежней: рубить лес. Родители вставали в пять утра и дотемна трудились на делянах. Особенно голодной выдалась зима в тридцать втором году, отец убежал на родину и вскоре написал, чтобы ехали к нему. Однако мать решила не трогаться в дальний путь и продолжать жить на Севере. И правильно сделала, так как отца тут же арестовали, и с тех пор мы больше не получали никаких вестей от него...»
Таких откровений можно было бы услышать гораздо больше. Но годы уходят, а с ними и очевидцы давних событий. Говорить нынче о старом не с кем... Однако остались в архивах документы, по которым нетрудно восполнить жуткую историю разбросанных по тайге поселений.
В Екатеринбурге отыскал я любопытную книжку: «Раскулаченные спецпереселенцы на Урале (1930—1936 гг.)». И вот что вычитал в ней:
«...Процесс раскулачивания чаще всего происходил следующим образом: сначала проводилось налоговое давление, далее — конфискация имущества, в первую очередь средств производства (инвентарь, скот, корма), затем выселение кулаков из районов сплошной коллективизации.
Урал явился одним из основных районов массового переселения семей раскулаченных. Первая волна спецпереселенцев была направлена сюда в 1930 году. Наиболее массовая — весной и летом 1931 года, когда в тридцать три района Уральской области было вывезено 47,1 тысячи семей. Всего по стране, согласно сведениям Отдела по спецпереселенцам ГУЛАГа ОГПУ, в 1930—1931 гг. была определена на спецпоселение 381 тысяча семей численностью 1803,4 тысячи человек (а это продолжалось еще в течение нескольких лет. — А. А.).
Местом основного сосредоточения спецпереселенцев стали «кулацкие» поселки под управлением комендантов. На Урале они были расположены в 69 районах и 3 округах: Коми-Пермяцком, Остяцко-Вогульском и Ямальском. В начале 1932 года, по неполным данным, здесь насчитывалось около 650 таких поселков...»
Ну это, так сказать, общий фон, дающий некоторое представление о масштабах работы ОГПУ по раскрестьяниванию мужика. Естественно, возникали недовольства скотской (а может, еще и хуже) жизнью в лесных поселениях, непосильными нормами заготовки древесины. Для взрослого она была 3 кубометра в день, для двенадцатилетних детей и стариков — 2—2,5 кубометра. Чтобы выполнить ее и получить продовольственный паек, люди оставались в лесу, замерзали, умирали с топором в руках. Их сразу сменяли новые партии ссыльных крестьян, плохо одетых, в то время как на складах лежало большое количество телогреек и полушубков. Начались волнения спецпереселенцев. Обнаружилось немало фактов, когда за счет средств, отпущенных на обустройство ссыльных, чиновники «нажили себе крупные состояния». Бывший в те годы первым секретарем Свердловского обкома ВКП(б) И. Д. Кабаков возмущался: «Средств на спецссылку израсходовано больше, чем нужно, а результаты эффективности израсходования средств самые ничтожные. Побеги не сокращаются. Это больше чем странно, когда в спецссылке осталось жить короткий срок. И все же несмотря на то что срок остался небольшой, бегут. От хорошего не побежишь. Каждого беглеца должны судить по всем строгостям законов Советской власти, но они бегут...»
А теперь вникнем в частности. Речь пойдет как раз о тех поселках, где мне удалось побывать. Читаем докладную записку оперуполномоченного ОГПУ по Уралу А. С. Кирюхина и начальника областного комендантского отдела Н. Д. Баранова полномочному представителю ОГПУ по Уралу т. Раппопорту:
«13 мая 1931 года. На основании распоряжения Вашего, 25 апреля с. г., выбыв в Надеждинский район для расследования организованного выступления 20 апреля с. г. спецпереселенцев-кулаков, расселенных в территориальных границах Петропавловского леспромхоза, равным образом выявления возможных перегибов со стороны работников леспромхоза и комендатур, были взяты на выдержку ряд спецпоселков и других мест расселения кулачества, а в частности — Самский, Денежкинский и Марсятский лесоучастки, причем при ознакомлении на местах с бытом переселенцев, их материальным и правовым положением, хозяйственным обустраиванием, трудоиспользованием и т. д. мы обнаружили нижеследующее.
Повсеместно в каждом спецпоселке были созданы арестантские помещения—«каталажки», — куда десятниками леспромхоза, бригадирами и комендантами беспричинно, а зачастую из личных корыстных побуждений заключались переселенцы всех возрастов, содержались там в неотопленных помещениях, раздетыми по нескольку суток и без пищи, там же систематически избивались и подвергались всевозможным истязаниям, что приводило к полному упадку физической деятельности спецпереселенцев и к смертельным случаям.
Издевательства указанных лиц над спецпереселенцами по своей дерзости не находили себе границ. В этих арестантских помещениях, в домах переселенцев последние избивались, женщины и девицы подвергались также избиениям, понуждались и использовались в половом отношении, от спецпереселенцев бесконтрольно отбирались вещи, деньги и продукты. Были случаи вымогательства взяток.
Все эти беспричинные издевательства в основном сводились к физическому истреблению переселенцев, что бесспорно подтвердилось показаниями десятников, некоторых комендантов и других лиц.
Особенными жестокостями отличились:
1. Бригадир Ратушняк, избивший всевозможными способами ряд спецпереселенцев, в результате чего спецпереселенец Мартыненко умер в арестантском помещении; насиловал женщин и девушек, произвел ряд ограблений на дороге. Был вдохновителем десятников и бригадиров по избиению спецпереселенцев и говорил: «Переселенцев надо всех уничтожить».
2. Бригадир Калугин Иван, член ВКП(б). Избил ряд переселенцев, в результате чего переселенец Луговой умер. Среди переселенцев слыл за палача под кличкой Ванька Каин...
3. Бригадир Кучин, член ВКП(б). Участник избиений целого ряда переселенцев, в результате избиения переселенец Горевой умер.
4. Бригадир Чернов, член ВКП(б). Избил ряд спецпереселенцев, был соучастником преступлений Калугина.
5. Бригадир Суетнов, член ВКП(б). Избил ряд спецпереселенцев в соучастии с бригадиром Мерзляковым, в результате чего переселенцы Терпугов и Дудников умерли от избиений.
6. Мерзляков (бригадир), член ВКП(б), — соучастник и пособник в преступлениях Суетнова.
7. Старший десятник Кривощеков, кандидат ВКП(б) с 1931 года. Избил ряд спецпереселенцев, в результате чего от побоев умерли Самойленко и Деомид Сидоренко. Последнего Кривощеков толкнул в горевший костер дров. Был одним из дерзких исполнителей расправ над спецпереселенцами. По делу арестован.
8. Старший десятник Ярославцев, кандидат ВКП(б) с 1931 года. Избил несколько спецпереселенцев. Отбирал вещи у них. Совершил ряд подлогов при выплате зарплаты спецпереселенцам в корыстных целях. По делу арестован.
9. Старший десятник Бердюгин, беспартийный, избил целый ряд спецпереселенцев, в частности, совместно с бригадиром избил Дудникова, который впоследствии умер. Склонял к половой связи девушек. Получал взятки со спецпереселенцев. Арестован.
10. Десятник Щелагин, член ВКП(б). Избивал переселенцев. Положил в гроб для похорон живую спецпереселенку.
11. Десятник Смышляев. Избил прутом железным Харченко Ивана на глазах переселенцев за то, что последний употреблял в пищу мясо павшей лошади. Избивал других переселенцев.
12. Десятник Медведев, беспартийный. Избивал спецпереселенцев. По установке коменданта Деева бросал в воду работавших на сплаве спецпереселенцев.
13. Старший рабочий сплава Кузеванов — соучастник Медведева в избиении спецпереселенцев.
14. Поселковый комендант Деев, беспартийный, был главной фигурой избиений и убийств спецпереселенцев. Избил ряд спецпереселенцев, из коих Мирошниченко от его побоев умер. Отбирал вещи от переселенцев, вымогал взятки, был вдохновителем десятника по избиению спецпереселенцев. Арестован.
15. Его помощник Новоселов, кандидат ВКП(б) с 1931 года, соучастник преступлений Деева.
16. Комендант Смирнов, беспартийный, избил целый ряд спецпереселенцев. Отбирал вещи и продукты от них, частично их присваивал. Избиения спецпереселенцев отличались особой жестокостью. По делу арестован.
17. Комендант Рудеев — соучастник преступлений десятника Кривощекова в избиении переселенцев. Отбирал вещи у них и частично присваивал. По делу арестован.
18. Конвоир штрафного участка Болотов Иван. Систематически избивал спецпереселенцев, отчего умерли: Саледин Мустафа и Борда Феодосия. Отличался особой жестокостью. Среди переселенцев известен под кличкой Ванька-палач. По делу арестован.
19. Конвоир штрафного участка Замятин — соучастник преступлений Болотова. Арестован.
20. Комендант Масягин — соучастник преступлений Болотова. Избил переселенцев братьев Беккер, умерших после побоев.
21. Кладовщик Бессонов и сторож Целищев. Систематически пьянствовали, расхищая продукты. Обвешивали спецпереселенцев. Обменивали продукты на их вещи. Среди переселенцев агитировали так: «Мы кубанцев всех уничтожим, живыми никто не вернется»»...
Еще раз повторю: этот документ составил оперуполномоченный ОГПУ. Он, конечно же, обрисовал произвол в отношении бесправных людей лишь в общих чертах — вся правда намного горше. В архивах есть фамилии и жертв, и палачей. Известны и места, где располагались спецпереселенческие поселки (кладбища). Почему бы не поставить здесь памятники (хотя бы скромные) тем, кто пострадал от сталинской коллективизации?
Записан

Partizan

  • Global Moderator
  • Newbie
  • *****
  • Сообщений: 108
Re: По ивдельской дорожке... (Александр Арцибашев)
« Ответ #6 : Апрель 04, 2014, 12:16:56 pm »

Где плыл Иван Кольцо
Белой ночью, не включая фар, ехали мы к несущему службу на кордоне у реки Шегультан егерю Рогалеву. В лунном свете серебрились ветви придорожного лозняка, причудливо поблескивали кряжи вывороченных деревьев, в понизях машину обволакивали дрожащие пряди тумана, и на лобовом стекле выступала испарина. Изредка из-под колес взлетали выводками испуганные рябки и тут же опускались на землю, чтобы потеряться в густой траве. Несколько раз дорогу перебегали зайцы.
Несмотря на поздний час, спать совсем не хотелось. Выглядел бодрым и Мылов, его добродушное лицо действовало на меня успокаивающе; я был рад, что увиденное мною в этот день видел и он — это как дубль редкого фильма, когда боишься упустить счастливое мгновение.
У пересечения дороги с едва приметным в березняке лесовозным волоком водитель чуть притормозил и уверенно повернул влево. Под пологом леса стало темнее, пришлось включить фары. Из темноты на свет тут же выпорхнули мириады ночных мотыльков, бабочек, жучков, затрепетавших в остывающем воздухе.
— Этой перемычкой выедем на Широкую грань, — пояснил Сергей. — Там уж недалеко до Шегультана.
— Что за Широкая грань? — встрепенулся Мылов.
— Не знаю. Все говорят так: «Широкая грань» и «Широкая грань». Дорога ровная, едешь как по стрелке. Рассказывали, будто бы по ней можно перевалить за хребет и что этим путем хаживали в Сибирь казаки в старые времена...
— Любопытно, — хмыкнул Евгений Павлович. — Я все думаю, не по этой ли самой грани разделил свои владения сенатор Всеволожский. — Он повернулся ко мне с вопрошающим выражением лица. — Помните, мы говорили о Заозерской даче?
— Вполне возможно, — согласился я. — Тогда ведь дорог в тайге не было.
Впереди замаячила светлая полоска, деревья расступились, и мы выехали на довольно просторную просеку.
— Вот это и есть Широкая грань, — сказал Сергей. — теперь поедем на запад.
Склон сопки, по которому мы ехали, был обгоревшим, и хорошо было видно далеко окрест: слева возвышался все тот же Журавель, по правую сторону волнистой линией тянулся Косьвинский увал, а впереди на фоне узкой сиреневой полоски последних отсветов скрывшегося солнца, таинственно чернели отроги Уральского хребта, и казалось невероятным, что, следуя этой гранью, можно было действительно перемахнуть из азиатской части России в европейскую.
— А ведь верно: словно каменный ободок, — поглядывая в окошко, обронил Мылов. — Будто кто мостил дорогу.
— Не везде она проезжая, — пояснил водитель. — По самому верху гор идет только тропа, которой кочуют вогулы с оленями.
— И олени еще есть? — удивленно воскликнул я, припоминая, что их одно время намеревались всех извести.
— Есть. На Кваркуше, у Сергея Бахтиярова, — стадо голов в двести. Там альпийские луга, ягельники, приволье...
— Пожалуй, это последний отпрыск сосьвинских вогуличей, — заключил Евгений Павлович. — Когда Походяшин сюда нагрянул, по Ваграну и Сосьве уже стояли их юрты, они были тут полные хозяева.
— Бахтияров говорил, что тоже собирается сниматься с этих мест — уж больно много народу стало в тайге.
Легкая усмешка пробежала по лицу Мылова:
— Ну если Шемур тронут, чего хорошего ожидать...
Неожиданно на дороге выросла фигура человека с ружьем за плечами. Он шел в том же направлении, куда двигалась и наша машина; заслышав шум мотора, человек остановился и обернулся на свет фар.
— Никак, Сергей Рогалев, — всматриваясь в даль, произнес водитель. — Поздновато заканчивает обход...
Поравнявшись с егерем, остановились. Худощавый, чуть сутуловатый парень в защитного цвета куртке открыл дверцу кабины:
— Ко мне?
— А к кому же еще? — засмеялся шофер. — Медведей в твоем обходе нет, пригласить в гости больше некому.
Егерь, поддерживая веселый тон, улыбнулся:
— Это как сказать — «нет»...
— Видел?
— Недавно медведица с медвежонком к самой избушке наведывались. Свистнул — она на дыбы, недовольная, рыкнула на дитя и увела в чащу. А то еще лежки на берегу реки замечал...
Кордон на Шегультане выглядел повеселей, нежели чем шарпинский. Во-первых, он стоял на открытом месте, в виду изящного изгиба горной реки, беспрестанно гудящей в своих высоких берегах и как бы говорящей, что она тут, рядом, и все слышит; во-вторых, сам дом попросторней и более обжитой — скатерть на столе, заварник, чайные чашки; в-третьих, Рогалев раскопал по-над лесом небольшой огородик и посадил несколько рядков картошки, что не могло не вызывать улыбки у приезжающих. Мы зашли в избу и прикрыли входную дверь, поскольку комарье клубами кружилось над нашими головами, облепляя лица, руки, жаля через одежду. Егерь растопил печь и поставил на плиту чайник с содой. За чаем разговорились.
— А бывший лавочник Рогалев из Всеволодского случаем не родственник ли твой? — спросил я Сергея.
— Тут история туманная... — он оперся рукой о крышку стола и, чуть помедлив, продолжил: — У Рогалева своих детей не было. Моя бабушка нанялась прислуживать купцу, и, когда у нее родился сын, тот усыновил мальца.
— И сделал наследником? — предположил Мылов.
— Этого не могу сказать. После смерти купца дом отобрали, сейчас в нем фельдшер живет. А про другое наследство Рогалева не слыхал, не знаю. Наверное, что-то было припрятано, но мне ничего не перепало. Иначе не сидел бы в этой избе, заделался бы тоже коммерсантом. Чай, мозги не все высохли.
— Тяжело живется? — посмотрел я в упор егерю в глаза.
Он поморщился, отмахнулся рукой от комаров:
— На нас, русских дураках, кто только не катается! А мы терпим, везем. Ведь бывает, хлеба не на что купить. Разве это жизнь?
— Семья-то есть?
— Была. Развелся. Сын — в Талице. Спросите почему? Все по той же причине: если в доме нет достатка, то и семьи не будет...
— так в лесу и останешься?
— Пока деваться некуда.
Попив чаю, вышли на улицу.
«Вот ведь как бывает, — подумалось мне, — считай, весь двадцатый век для России — одна сплошная разборка: то за красных народ, то за белых, то коммунизм давай, то демократию. Растрепали страну, поделили на вотчины и опять сидим, ждем, что кто-то придет и нас рассудит. И такие, как бывший купец Рогалев, ни с чем, и те, кто громил кулацкие подворья, несчастны...»
Не сговариваясь, мы подошли к берегу Шегультана. Река в сумерках выглядела еще сказочней и таинственней: серебристая лента на бичеве* резко меняла окраску по мере удаления от берега, становясь почти черной и непроглядной, а в другую сторону — наоборот, светлела, как бы дымясь и чуть вздрагивая; ночь усиливала лесные звуки, где-то вдали глухо ухало и скрежетало, будто водили вальком по стиральной доске (или это течением несло камни по дну русла?), близ берега вода, задевая корневища деревьев, звонко смеялась, разлетаясь на мелкие брызги, и быстро неслась дальше, унося с собой перламутровые блестки; воздух уже успел остыть, и прохлада все ниже и ниже пригибала к земле темные куртины ивняка по-над лесом, на прибрежной траве густо высыпала роса.
— А вам известно, что один из ближайших атаманов Ермака — Иван Кольцо плыл этой рекой с посольством из Сибири в Москву? — неожиданно спросил меня Мылов.
— Первый раз слышу, хотя читал, что вогулы вели отряд этими местами.
— Они поднялись с Тобола по Тавде, потом вошли в Сосьву, далее — в Шегультан. Рядом с Денежкиным камнем по «Широкой грани» перетащили струги в Кутим, отсюда сплавились до Улса, затем — до Вишеры и поплыли по Каме.
— Невероятно! Сколько же сил потребовала эта дорога? — вырвалось у меня.
— Тогда не считались ни с расстояниями, ни с трудностями, — продолжил Евгений Павлович. — Надо было идти, и шли. Я как-то задумался: ведь за каких-то тридцать лет, выпавших, между прочим, на Смуту, русские прошли всю Сибирь и весь Дальний Восток. Судите сами. В 1584 году умирает Иван Грозный. На царствование восходит его сын Федор, а, по существу, правит государством брат царицы — Борис Годунов. Объявляется лжедмитрий, затем — второй, третий. На троне — Шуйский. Семибоярщина. И только в 1613 году народ во главе с Мининым и Пожарским свергает самозванцев и Земский Собор благословляет на царствование Михаила Романова. Но ведь к тому времени уже стояли русские поселения: Тобольск, Сургут, Пелым, Тюмень, Березово, Тара, Обдорск, Томск, Туруханск, Якутск...
— Выходит, в Москве бояре рвали друг другу волосья, а казаки тем временем расширяли границы государства? Странно...
— Ничего странного в этом не вижу! — воскликнул Евгений Павлович.— Просто предшествующими поколениями был задан вектор (как сейчас бы сказали, геополитического масштаба), и этого направления придерживались, несмотря на Смуту.
— Сегодня в России тоже Смута, но границы государства, наоборот, сужаются: нет Северного Казахстана, нет Крыма, нет Донбасса, нет Прибалтики, нет Чечни...
Мылов легонько похлопал меня по плечу и улыбнулся:
— Я почему-то уверен, что все вернется на круги своя. Вот на Западе не устают удивляться загадочной русской душе. Какой, вы думаете, смысл они вкладывают в это понятие?
— Ну, наверное, это доброта, искренность, миролюбие...
— Но больше всего их удивляет, каким образом при всех нашествиях и напастях, насылаемых на Россию, русский мужик ухитряется не только выжить, но и обернуть эти напасти себе на пользу и в конечном счете еще больше укрепиться. В этом и есть загадка русской души! Убежден, что и из нынешней Смуты Россия тоже выйдет с честью.
...Вернулись во Всеволодское под утро. Опасаясь укусов клещей, директор заповедника велел нам раздеться донага и тщательно осмотрел обоих. К счастью, пронесло. Усталые, невыспавшиеся, полуголодные, мы тут же уснули, а когда встали, Секерин объявил, что едет в Североуральск по делам службы. Лучшего конца путешествия нельзя было и придумать.
Ивдельский тракт снится мне и теперь, когда я особенно затоскую по родине. Несколько раз потом я звонил в Североуральск знакомым и интересовался, как поживает Мылов. Зимой он перенес второй инфаркт и почти не выходил из дому. Это известие очень огорчило меня. Я тут же проникся его болью и вовсе не досадовал, что теперь нам не удастся вместе побродить по тайге. Мне было страшно представить, насколько тяжко сейчас этому человеку не столько от собственной немощи, сколько от осознания того, что, не дай Бог, он уйдет раньше своей матери, за которой уже некому будет присмотреть...
Записан

Валерий

  • Administrator
  • Newbie
  • *****
  • Сообщений: 4766
Re: По ивдельской дорожке... (Александр Арцибашев)
« Ответ #7 : Апрель 07, 2014, 09:49:25 pm »

Цитировать
Прочитал - очень понравилось!
+1


интересно в какие годы было написано это произведение?
там (в источнике) не было даты?

по тексту похоже что 2000-201х года уже
Записан

Partizan

  • Global Moderator
  • Newbie
  • *****
  • Сообщений: 108
Re: По ивдельской дорожке... (Александр Арцибашев)
« Ответ #8 : Апрель 08, 2014, 01:29:21 pm »

Цитировать
интересно в какие годы было написано это произведение?
тоже интересовался - но из того что нашел можно только примерно сориентироваться на 2007 год:
http://viperson.ru/wind.php?ID=502830&soch=1
http://www.universal-p.ru/fiction/item/131410.html
Записан

Валерий

  • Administrator
  • Newbie
  • *****
  • Сообщений: 4766
Re: По ивдельской дорожке... (Александр Арцибашев)
« Ответ #9 : Апрель 08, 2014, 02:44:48 pm »

если все сложится удачно, хотя некоторые обстоятельства складываются совсем наоборот, то может с Серегой пройдем часть этого пути...
в планах так и было - по Тракту от Старой Кальи, до, примерно, Каракульки

но вот только там реально дорога пипец, проезжают в основном только грузовые типа Уралов с лесниками, да возможно покосники, если таковые еще остались, так как пара покосов на пути были заброшены уже лет 10 назад
Но впрочем будет заморскому гостю еще один вид экстрима - весь день в сапогах по тайге и болотам :)
Записан

Darzend98

  • Newbie
  • *
  • Сообщений: 2
    • Форум северного урала
По ивдельской дорожке Александр Арцибашев
« Ответ #10 : Январь 06, 2017, 10:03:04 am »

Будет с тобой всё, Александр,особо нравится то что днюхи  у нас практически в одно время,за самолётные ссылки особое спасибо,думаю если всё будет хорошо то реально куда нибудь слетаем.
Записан
 

Яндекс.Метрика